Александр Бузланов. Осенняя пора Сумасшедшего Гуся

Осенняя пора Сумасшедшего Гуся – человека ветра и потока, – а также диалоги с Богом и Великими Саши Блажена

Любовь и воля!
Да святятся имена ваши!
Любовь и воля!
Да придут царствия ваши!

Послание к читателю

Эти дневниковые записи – о любви. Только в ней нужно жить, только о ней стоит говорить, ибо всё остальное – либо пустое, либо малозначительное.

Любовь! С чем сравнить тебя? С роскошными маковыми полями, одурманивающими сладостью, которую хочется вкушать и вкушать? Нет: маковая сладость – скорее всего лишь опийная страсть. Её часто принимают за Любовь. Но она – лишь своенравная младшая сестра из двойняшек. Старшая – зрячая, при рождении наречённая Любовью – милосердна и жертвенна. Младшая, слепая, по имени Страсть – эгоистична и недолговечна.

Любовь – со многим тебя сравнивают, но всё – не то и не так. Ибо ты несравненна! И если ты взращена из начального крохотного росточка; из первого заинтересованного взгляда, то по мере того, как ты распускаешься, окружающее меркнет от твоего разноцветного сияния-цветения.

Главное, что ты есть – и всё прощаешь, сострадаешь, милосердна. Ты и есть основа жизни.

Но когда нет любви... Тогда есть лишь одна чёрная каменная основа – в пустыне ничего и не растёт.

Дневник... Его я начал писать исключительно для себя и с одной целью – чтобы сравнить свою прежнюю городскую жизнь и жизнь после ухода в горы. Так же, как сделал это и отшельник Камо-но-Тёмэй с японских гор. Вот его подлинные слова:

«Вообще всё это говорю… лишь о себе одном: сличаю, что было со мной прежде, и что есть теперь. Жизнь свою вручив Провидению, я не гонюсь за ней и от неё не отвращаюсь. Существо моё — что облачко, плывущее по небу: нет у него опоры, нет и недовольства. Вся радость существования достигает у меня предела у изголовья беззаботной дрёмы, а все желания жизни пребывают лишь в красотах сменяющихся времен года».

Начал я свою одинокую жизнь в горах так же, как и многие другие отшельники до меня – не я первый, не я и последний. И думалось мне, что смогу прожить без женской любви. Но Природа победила неразумного.

И страстно захотелось желанного. А что просим, то и даётся!
«И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем…»

Как учил Учитель в Нагорной проповеди, так я и делаю. И зажегши свою свечу-любовь, поставил её на подсвечник. И она светила ровным, горячим пламенем.
И сейчас светит. Только сейчас она – на холодном порывистом ветру...
Но я днём и ночью прошу высшие силы: помогите нам – ведь мы любим друг друга!
Ведь недаром сказано: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят».

Таково небольшое предисловие к моему дневнику. В нём вы найдёте замечательных людей – моих спутников и собеседников, зримых и незримых. Найдёте горы, воды, моих питомцев: Карюю, Квадру, Кару-Карамболину и многих других.
Я бы не стал его публиковать, если бы не ряд обстоятельств, побудивших меня к этому.
Конечно же, многие дневниковые записи личного характера я удалил. Оставшиеся упорядочил – чтобы у читающего была возможность хоть отчасти побывать там, где был я, и частично наслаждаться тем, что мне доставляло полное наслаждение.

Берите!

Кораблик мой бумажный, по прихоти игры,
Везёт мои игрушки – мечты былой поры.
Когда он к вам причалит в предутренней тиши,
Его себе возьмите – послание души.

Введение в другой мир

Начало... оно есть у всего – даже у Вселенной. Может, и эти строки будут для кого-то началом. Ведь каждый из нас – тоже маленькая вселенная...

С вниманием сердечным и не спеша начнём.
Однажды...

Хм... слово какое-то странное, с неясным смыслом. Однажды – это слово, размытое временем, оно – как туманная даль. Хотя временами стоит пробовать погружаться в неотчётливое прошлое: ведь иногда там можно разглядеть что-то полезное и для настоящего.
Так вот: в своём прошедшем «однажды» мне довелось прочитать очень интересную книгу о старинном и поучительном для меня времени. Я не только поскитался там, но и, как снежная нехоженая равнина, принял на себя следы доселе неведомой мне жизни.
А поведал о ней Леонид Евгеньевич Бежин. Книга его называется «Под знаком «ветра и потока». Под этим знаком жили некоторые художники Китая, уходя в пустынь от суетливого и бесчестного. Отчасти от этого же уходили в отшельничество и простые люди, становившиеся монахами.
Посеянные таким образом «семена» иной жизни проросли спустя много лет, когда стало уж совсем невмоготу жить так, как я жил. Вонючий, суетливый город, где, как на ярмарке, собираются жулики всех мастей в надежде поживиться за счет другого. Лукавые торговцы, облапошенные ими покупатели – на первых противно смотреть, вторых жалко. Несмолкающий шум, толчея и суета; непонятно-химического происхождения еда и прочие суррогаты, ряженые в соблазнительные упаковки... Очень многое неправильное, нечестное, навязанное сверху и узаконенное «первыми лицами» – лживыми устроителями этой ярмарки для собственного благополучия.
И я наконец «созрел», чтобы начать свою жизнь под знаком ветра и потока. Это мой знак, а я подавлял его на протяжении многих лет, но так и не смог обрести равновесия. У всего есть начало, следовательно, должен быть и конец. Наступил и он – конец моим городским мытарствам. Жаль, что этого не случилось раньше.
«Ничто под луной не ново», и всё повторяется вновь. Столько всего вокруг, чего душа не может принять! Так было и тысячу, и две тысячи, и три тысячи лет назад... Большинство приспосабливается и «живёт», смиряясь с правилами «ярмарки». Иные от несправедливости «умирают» несколько раз на дню, а бессонными ночами снова переживают свою «кончину». Как быть, как жить?
«Где же поселиться, каким делом заняться, чтобы хоть на миг найти место своему телу, чтобы хоть на мгновенье обрести покой для своей души?» – это было написано японским отшельником в 1212 году.
Конечно же, этот вопрос не нов – его задавали себе люди много веков назад. Да и рецепт, по которому можно творить свою жизнь, тоже возник не вчера, а в глубокой старине. О нём и рассказал Леонид Евгеньевич Бежин.

Очень коротко о книге Л. Е. Бежина

Автор предваряет книгу цитатой Фань Чжэна: «Дух для материи то же, что острота для ножа».
А чем, как не остриём, отсечь всё ненужное? Тупым не отсечёшь!

В первой главе – «От автора» – Леонид Бежин пишет:
«При всей многогранности современного представления о жизни художника (оно может быть и чисто бытовым и философским) нельзя не заметить его связи с тем понятием артистической богемы, которое сложилось в европейском романтизме. Именно романтикам была близка загадочная маска артиста, бегущего буржуазной толпы, а позднее, во времена Бодлера, к этому добавилась опоэтизированная монпарнасская мансарда, повязанный на шею платок и амплуа непризнанного гения. В том случае, если гений всё-таки достигал признания, канон богемного существования продолжал предписывать ему свои правила: путешествовать, охотиться за впечатлениями, искать удовольствий и приключений, без жалости растрачивая себя в любви и рисованных авантюрах. Между тем новоевропейское представление о жизни художника было лишь одним из многих. В различных культурах и на различных этапах их развития складывались более или менее цельные понятия «богемы», на фоне которых прорисовывался иной, чем в европейском романтизме, образ творческой личности. Оказывалось, что художнику, поэту, музыканту вовсе не обязательно путешествовать и гнаться за разнообразием, а можно всю жизнь быть отшельником и почти не видеть людей. Статус художника допускал и ревнивое оберегание себя от жизненных треволнений, и явное нежелание прожигать жизнь – словом, внешне выглядел весьма прозаично».

Только внешне, и то далеко не всегда, жизнь этих творческих людей выглядела «весьма прозаично», а на самом деле она зачастую строилась по законам искусства. Как хороший повар готовит кушанья по своим рецептам (обычные подобны ремесленникам и стряпают по опробованному, без творческих нововведений – всю жизнь одно и тоже), так художники тех далёких веков создавали свои рецепты своего бытия.

«Вопрос о смысле жизни принадлежит к числу наиболее глубоких вопросов, когда-либо волновавших человечество, но, с другой стороны, современному человеку он может показаться отчасти риторическим. Это легко понять, ведь на почве рассуждений о смысле бытия, о предназначении человека, о жизни и смерти особенно пышным цветом процветало философское шарлатанство, за разработку этого предмета охотно брались и самая откровенная мистика, и самый плоский позитивизм. Как тускнеет чекан на монете, прошедшей через множество рук, тускнеют и делаются банальными истины, которые некогда со всей серьёзностью, а затем с возраставшей иронией называли вечными. Эта ирония так часто звучит у Пушкина, и уже у европейских эпигонов анакреонтики поэтические фигуры типа «жизнь коротка – лови мгновение!» отдавали дурным вкусом. Именно нелюбовь к подобного рода штампам ещё раньше, в 17-м веке, подвигла японского поэта Мацуо Басё на создание знаменитого трёхстишия:

Стократ благородней тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
«Вот она – наша жизнь!»

Басё слишком остро ощущал неповторимость жизни, чтобы удовлетвориться уподоблением её мелькнувшей и мгновенно погасшей молнии. Разве этим сравнением что-нибудь сказано! Оно звучит чересчур общо и лишено той истинной поэзии, которая возникает из «очарования вещей». Басё не стал бы сравнивать жизнь с молнией. Он написал бы о вкусном сельдерее, принесённом с подёрнутых тонким утренним ледком полей, о лопающихся ободах бочек, разбухших от майских дождей, о лягушках, занесённых на порог потоками дождевой воды...»

«Ветер и поток» – это некий промежуточный слой между жизненной эмпирией и искусством, запечатлевший – словно древесный уголь отпечаток древнего папоротника – процесс перехода форм жизни в формы искусства. Благодаря «ветру и потоку» связь искусства с жизнью приобретает выпуклые осязаемые формы.

Конечно, круг этих людей был узок и их жизнь была ритуализована на манер тайного ордена... Но это был не суховатый ритуал конфуцианского благочиния, а эстетический и гедонистический ритуал, не дававший погаснуть искрам духовности. Эстетизм «знаменитостей» появлялся не от снобистской пресыщенности искусством, не от роскошных и утончённых яств, а, наоборот, от острой нехватки духовной пищи.
В их понимании ценности жизни определялись не тем, на какую ступень иерархической лестницы поднялся человек, а тем, насколько полно он осуществил заложенные в нём возможности. Универсализм «знаменитостей» подчас поражает. Они стремились проявить себя во всех областях жизни: и в государственной деятельности, и в хозяйствовании, и в изящных искусствах. Они умели буквально всё – от кузнечного ремесла до ловли устриц. И любое занятие – даже тяжёлый физический труд – служило средством самовыражения и имело философскую подоплёку.

Стремление любоваться живым, всюду улавливая его пульсацию и биение, чрезвычайно характерно для «знаменитостей». Не мощное и оптимистическое жизнелюбие, а рафинированная чувствительность к живой материи отличает их. Эта материя хрупка и эфемерна, и вечная тень небытия готова поглотить её. Но тем острее чувство прекрасного, вызываемое жизнью.

На свете, говорят,
Десятки тысяч гор,
Но холмиком одним
Не налюбуюсь я.
Здесь, у крыльца, есть всё,
Что радует мой взор,
И не влечёт меня
В далёкие края...

(Шэнь Юэ «То, что было у меня на душе в свободное от дел время»).

Для «знаменитостей» прелесть новизны состояла в обновлении одного и того же, в постоянной свежести восприятия. Они могли подолгу любоваться веткой сливы, причудливым камнем.

Для человека «ветра и потока» отшельничество начиналось с «возвращения».
Это чрезвычайно ёмкое понятие – «возвращение»: оно подводило итог целому периоду в жизни «знаменитостей», в нём суммировалось всё то, что вырабатывалось сознанием за многие годы, что зрело в душе и будоражило ум».

Семнадцать веков отделяет меня от «знаменитостей» – так впоследствии назвали людей, следовавших своей вольной, как ветер и поток, природе. Но до сих пор их пример привлекателен и находит последователей. И я тоже жил отшельником, и я тоже «возвращался» к себе – к своей сущности. Поэтому мне кажется, что я имею право написать про такой образ жизни, прочувствовав его изнутри.

«Осенняя пора Сумасшедшего Гуся» – записки на основе моих впечатлений и собственного опыта. Работая над текстом, я опирался также на документальные записи других пустынников, познавших одиночество и «возвращение». Вот строчки, принадлежащие перу одного из них – Камо-но-Тёмей («Записки из кельи»):

«И вот, переживая этот чуждый сердцу мир, заставлял страдать я свою душу тридцать с лишком лет. За это время испытал я много превратностей судьбы и само собою постиг, как ничтожна вся наша жизнь. Поэтому, встречая свою пятидесятую весну, ушёл я из дому совсем и отвратился от суетного мира.
Когда приходится — случайно как-нибудь — прослышать о столице, я узнаю, как много благородных людей поумирало с той поры, как я сокрылся в этих горах. Про тех же, кто и в счёт идти не может, трудно и узнать что-либо. Выходит, что только мой временный приют… лишь в нём привольно и не знаешь беспокойств!
Пускай тесны его размеры, есть в нём ложе, чтоб ночь проспать; циновка есть, чтобы днём сидеть. Чтоб приютить лишь одного, его вполне хватает. Рак-отшельник любит раковинку небольшую; это потому, что он хорошо знает, кто он таков. Морской сокол живёт на голых скалах; это потому, что он сторонится от людей. Вот так и я: мои желанья — только покой; мое наслажденье — отсутствие печали.
Вот люди, что зовутся нашими друзьями: они чтут богатство, на первом месте ставят приятность в обращеньи; они не любят тех, в ком есть подлинное чувство, прямота.
Вот люди, что зовутся нашими слугами: они смотрят только, велика ль награда иль наказание для них; превыше всего прочего ставят обилие милостей со стороны господ. Любишь их, ласкаешь, и всё же — покоя от забот ты не дождёшься этим. — Нет ничего лучше, как своим слугою делать самого себя! Когда случится дело, что нужно совершить, обращаешься к самому себе. Пусть будет это и не так легко, всё же это легче, чем служить другим, смотреть за тем, как и что другие! Когда есть, куда идти, идёшь сам лично. Хоть не легко бывает, всё же лучше…
Душа же знает страданье тела и, когда оно страдает, ему покой даёт; когда же оно здорово, ему велит служить. Хоть и велит, но меру не превысит! Хоть дело на лад и не идёт, душу не волнуешь! А
это хождение — всегда пешком, всегда в движеньи… — Как это всё питает жизнь! Зачем же зря в бездельи пребывать? Утруждать других, заставлять страдать их, — ведь это грех. Зачем же обращаться к чужим силам?

Точно так же и с одеждой, и с пищей: платье — из глициний, плащ — из пеньки: добуду их — и покрываю своё тело, цветы же осоки с равнин, плоды деревьев с гор, — их хватает, чтоб поддержать жизнь. И — этого довольно.

С тех пор, как я бежал от мира, как отринул всё, что с телом связано, нет у меня ни зависти, ни беспокойства.
Душа — в тревоге, и все драгоценности уже ни к чему; палаты и хоромы уже больше нежеланны! Теперь же у меня уединённое существование…»

Естественно, в «Осеннюю пору» добавлено и чуть-чуть фантазии – ведь именно из этого получается искусство.
А искусство от ремесленничества отличить не сложно, если пользоваться вот таким толкованием библейской заповеди: «Искусство лежит на грани сходства и несходства, полное сходство – вульгарно, несходство – обман». Это замечательная формула – при помощи её познается истина в искусстве! Простота её обманчива: ведь, чтобы вывести эту формулу, художникам и философам потребовалось несколько веков. Пользуясь ей, гораздо легче отличить в искусстве истинное от преходящего...

Итак, да убережет меня Бог и от вульгарности, и от обмана. Да удержит Он меня на грани!
Вперед, в мир «фэн лю» – в мир «ветра и потока»... Начал я этот мир «возвращения» художником-отшельником, а закончил в любви к женщине. Монахи-отшельники стараются подавить в себе это замечательное чувство, так же, как и город давит многое естественное, а взамен даёт эрзац. Я же последовал своей вольной естественной природе.

Но – всё по порядку...

Накануне

– Вот и всё, – выдохнул называющий себя Сумасшедшим Гусём, скидывая огромный заплечный рюкзак с разноцветными туманами былого, с его миражами и химерами.
– Свои вериги – долой, чужие – ярмо да кандалы... Долой!
Освобождённое тело и что-то внутри, более важное, нежели плоть, наслаждались вновь обретённой свободой и лёгкостью движений.
– Наконец-то отсёк!

Прошу прощения за отступление от основной темы. Необходимо пояснение.
Сумасшедший Гусь – это я и не совсем я. Помните, что такое «лирический герой»?.. Посему часть рассказа о Сумасшедшем Гусе я веду в третьем лице.

– Внизу ещё лето, а здесь – «Внезапно в зелень вкрался красный лист…» – уже осень. И моя тоже. Не заметил, как быстро всё произошло, одним словом – внезапно.
Я не прожил, я протомился
Половину жизни земной…

Вначале и я сотворю свои небо и землю... и увижу свет – да будет он тоже хорош! Не есть ли я образ и подобие?..
В звенящей тишине был слышен лишь едва уловимый звук речного слива. Слепила бликами, резвилась зеркальным карпом горная речушка – то появляясь, то таясь средь валунов.
Сосна укрыла пышной кроной остов дома средь поляны. А вокруг лес – всё выше и выше.
– «Я понял сердцем того, кто здесь жил до меня», – вспомнил Сумасшедший Гусь когда-то прочитанные строки.
А другой отшельник давным-давно написал: «Жизнь свою вручив Провидению, я не гонюсь за ней и от неё не отвращаюсь. Существо моё — что облачко, плывущее по небу: нет у него опоры, нет и недовольства. Вся радость существования достигает у меня предела у изголовья беззаботной дрёмы, а все желания жизни пребывают лишь в красотах сменяющихся времен года».
В осколках окон фиолетово отражались лучи заката.
Уцелевшие балки террасы были увиты каким-то неизвестным растением. Его алеющие, с прозеленью, листья в это время года можно было принять за сползшую с крыши замшелую черепицу.

– Князь, мне рассказывали вашу удивительную историю жизни. Знаю я и причины, в силу которых вы поселились в этой горной роскоши. Где-то сейчас ваша душа?.. Есть ли и здесь её частичка?.. Или душа неделима?..

Это я вопрошаю дух предшествующего отшельника из царского рода. Здесь он жил, а теперь это будет и моё место для жития.

– Так встали звёзды, Светлейшие? Ибо почти одновременно поселились двое в уединении с природой. Вы, князь, здесь; а король Италии Виктор-Эммануил в альпийской хижине на Гранд-Парадизо. А мне близки все, чувствующие, что природа – «не бездушный лик». В ней есть душа...
– И ваши, Учитель Гёте, непревзойдённые слова сейчас проросли в памяти: «Природа! Окруженные и охваченные ею, мы не можем ни выйти из нее, ни глубже в нее проникнуть. Непрошеная, нежданная, захватывает она нас в вихрь своей пляски и несется с нами, пока, утомленные, мы не выпадем из рук ее».
– Здесь, я надеюсь, ещё не скоро выпаду из твоих добрых рук, наша всемирная прародительница!

Солнце быстро погружалось за опушённые разноцветным лесом неровные гребни гор. Он стоял заворожённой букашкой перед их Величествами. И у Сумасшедшего Гуся всходило своё маленькое, тёплое солнце.
– Ай да картина!.. Гармония одухотворённого движения, а это и есть гениальность – именно так оценивали древние философы высшее мастерство художника. Хвала Творцу! Его недостижимой сути. По виду это рай! Так я себе его представляю.
То, о чём мечтали вы, Райнер Мария, возможно, сбудется наконец и у меня:

Ах, если б домик мне с цветами
и насмерть раненный закат
за лиловатыми сучками,
когда усталыми смычками
кузнечики едва звенят.

Зеленоплюшевая крыша
замшелой шапкою на нём.
Окошками неслышно пыша,
в дреме прощается всё тише
избушка с догоревшим днём.

– Мастер, здесь я тоже буду «слушать беззвучие», слушать и наслаждаться тем, чего нам не давали в жизни, – тишиной... Вот только я пока не знаю, каков будет мой вечный дом. Но я тоже хочу видеть, как и ты, венецианское окно в нём и вьющийся виноград, что подымается к самой крыше. Рядом – свою подругу, так же, как и ты свою Маргариту. Пока не знаю её светлого имени.

– Мой большой переход уже завершён. Две трети пути пройдены.
«С той поры, как я стал понимать смысл вещей, прошло уже более чем сорок вёсен и осеней», – вспомнились слова одного отшельника из древности.
Подходя к этому возрасту, и я стал о чём-то догадываться, стараясь проникнуть в суть явлений.
По окончании последней трети – мне, как и всем, когда-то придётся задать себе тот же вопрос, какой задал себе однажды Отшельник с гор... «Но вот лунный диск земной жизни клонится к закату и близок уже к гребню «предконечных гор». И когда я предстану вдруг перед скорбью «трёх путей», о чём придётся мне жалеть?»
– Надеюсь, не об этой, оставшейся трети.
«Убежал ты от мира, с горами, лесами смешался»…
– Да, Учитель, последовал по твоему пути и по стезе многих.

Хотелось есть. Сумасшедший Гусь достал из рюкзака котелки, удобные для тех, кто странствует; чай в жестянке, сыр, буханку ржаного. Любовно выбрал на поляне место для костра. Он знал, что с этим местом его ещё долгое время будет связывать очень многое.
Затрещал, постреливая, скорый костерок. Подавив в себе суетное желание, вызванное усталостью и голодом, – приготовить чай по-простому, в кружке, – Сумасшедший Гусь осторожно извлёк на свет старинный китайский фарфоровый заварной чайник.
Вода в речушке оказалась вполне пригодной – чай получился очень пахучим, цвета калёного янтаря. Поужинал он с наслаждением, съев поджаренную на углях толстую горбушку с двумя ломтями чуть пахнувшего чесноком овечьего сыра. Полного насыщения он не ощутил, но острое чувство голода отступило.
Очень быстро темнело, и всё ярче алели угли. Он глядел на них невидящим взором и прихлёбывал свой душистый напиток.
Кому приходилось одиноко сиживать в сумерках или ночью перед костром, тому наверняка знакома завораживающая сила игры огня. Глаза открыты, расширенные зрачки неподвижны. Взгляд обращён внутрь: на что-то, чего нельзя увидеть. И если заглянуть в такие глаза, то не увидишь в них ничего житейского, только страстное усилие... и невыразимую печаль.
Отчего эта печаль? Почему она приходит, когда смотришь на маленькое яркое пятнышко среди окружающей тьмы?.. Не оттого ли, что огонь усиливает ощущение мрака, нас окружающего?.. Вопросы, вопросы...
Почти бессвязно, так, как творят молитву – не для посторонних, – Сумасшедший Гусь прошептал:
– А иногда... как будто молнией всё озарит! И кажется, что понял, знаю... зачем я здесь. Ещё чуть-чуть... но слишком короток той вспышки миг. И снова пелена... Что делаю на этой земле, в этом мире? Какой в этом смысл?
С трудом отведя взгляд от костра, он посмотрел на свою спутницу.
– Вы, принцесса, очень уж привередливы. Скоро и этот хлеб – так же, как сейчас сыр, – вам покажется лакомым кусочком,– сказал Сумасшедший Гусь, убирая несъеденный хлеб.
– И не смотрите на меня такими молящими глазами... не в этом счастье... и даже собачье... Надо укладываться – того и гляди, свалится на нас чёрная ночь.
Расчистив место под сохранившейся черепицей, Сумасшедший Гусь настелил свежей травы. На сегодня оставалось только одно.
– «Всех лекарств – вода старее»…
– Слышу, слышу твой напев, Калевала... Пойдём к древней целительнице.
Вода была очень холодной. Но липкая и тягучая усталость почти исчезла. Вымытая с душистым мылом кожа постепенно согревалась под тонкой ворсистой шерстью вязаного свитера. В спальном мешке на мягкой травяной подстилке стало совсем уютно и покойно. В ногах устроилась его спутница.

Мигали звёзды так невинно,
к вечерне звон был так далёк!
Уже ложилась спать долина,
а в снежных зарослях жасмина
скитался робкий мотылёк,

– будто колыбельную, нашёптывал сам себе Сумасшедший Гусь, представляя себя в зарослях жасмина.
– Моим скитаниям конец? Или это только передышка?

Над головой светили звёзды.

Сотворение своего Мира

В начале… Земля… была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух… носился…
И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.
И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы.

День первый

Крепкий сон сменился дрёмой. Сумасшедший Гусь почувствовал, как вкрадчивый холодок разрушает это приятное состояние, где жизнь протекает на грани яви и сна, и окончательно проснулся.
Над головой ещё светили звёзды.
День первый, – непроизнесённые слова весенним тёплым ветром пронеслись в голове и отозвались в сердце.
– Вей вольно, ветерок, – пожелал сам себе Сумасшедший Гусь.
Предрассветный вид его поляны наполнил душу радостью, но целиком отдаться этому чувству Сумасшедший Гусь не смог – мешала утренняя прохлада.
– Вот так почти всегда,– вздохнул он.
Сладко, в голос зевнул. Грудь наполнил пряный, настоявшийся за осеннюю ночь воздух.
Начал нехотя. Мышцы просыпались, становились упругими. Тело всё более разогревалось. Из сознания невольно вытеснялось что-то тёмное. В какой-то момент даже появилось ощущение молодости: крепкое, лёгкое тело всё может!
– Мне бы два кольца – и небо со звёздами стало бы ещё ближе.
Избыток тепла выступил капельками на лбу. Скинув всю одежду и встав на два выступающих из речки валуна, Сумасшедший Гусь пригоршней плеснул на себя. «Ух!» – исторгло изнутри. Ещё раз десять ухнув филином, он крепко растёрся полотенцем. Кожа загорелась. Ощущение радости усилилось. Из-за гор показался край красного диска.
–А, светозарное, входи, – милостиво разрешил Сумасшедший Гусь.
– Вот и у меня отделился свет от тьмы.

– Ну-с, теперь ваша очередь! – обратился он к своей шоколадно-рыжей спутнице.
– Побегайте-ка по росным травам, и ваша шёрстка будет чистый шёлк, мышцы станут сильными, а сердце неутомимым. Чего и себе желаю, – напутствовал он собаку, посылая её за брошенной палкой. И в траве замелькали похожие на крылья гигантского махаона коричневые лопушки-лопоушки.
На утренний костёр для чая Сумасшедший Гусь собрал сухих веток. Те сразу занялись, и из редких цветных огоньков выросло пламя, драконом лижущее закопчённый бок котелка. Правда, при таком обильном жаре подстерегала возможная неудача – прозевать первый ключ, самое начало закипания. Но сегодня он вовремя снял котелок. Осторожно наполнил кипятком свою драгоценность – заварной чайник.
–Теченье вод не смыло... души и рук твоих следы... ты всё живёшь... я сохраню твою частицу, – почти как клятву произнёс Сумасшедший Гусь, бережно держа чайник и в который раз любуясь его изящной росписью.
Относились ли эти слова к мастеру, изготовившему век назад этот чайник, или он адресовал их себе – неизвестно. Да и вообще речь Сумасшедшего Гуся довольно отрывочна и может иногда показаться странной: порой остаётся лишь догадываться, что он хотел сказать той или иной фразой. Наверное, недаром он сам себя называл Сумасшедшим, да ещё Гусем.
– А впрочем: «есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно» – так сказал молодой гений, чья жизнь оборвалась в горах.
– Навеяло. Наверное, далёким печальным ветром с Кавказских гор. Где моя « сиплая сопелка»?

Сумасшедший Гусь достал из дорожного мешка пан-флейту и в долине зазвучала протяжная мелодия, у которой были такие слова:

Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком.

Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь судил.

На каменьях, под копытом,
На горе, под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом.

–Эх! Так мало пожили вы, – он бережно завернул в тряпицу флейту и убрал её в свой «сидор».
То ли особая форма чайника, то ли материал, из которого он давным-давно был изготовлен, а скорее и то, и другое вместе (и, наверное, что-то ещё, лишь мастеру известное) создавало ту волшебную силу, что извлекала из сухих, скрученных листочков всё, что в них было заложено солнцем и соками земли.
Сегодня ему захотелось заварить «Второй рассветный». Вылив кипяток из уже достаточно разогретого чайника, Сумасшедший Гусь засыпал в него мерку чая. Тщательно укутал льняной салфеткой.
– Побег по счёту пятый, лист второй... ты – самый сильный...
Он аккуратно налил в чайник воды. И опять укутал его салфеткой.
–Тепло вернёт вторую жизнь, и ароматом ты снова процветёшь.

Спустя некоторое время Сумасшедший Гусь дольёт чайник на три четверти и, снова укутав салфеткой, будет мерно, в разные стороны, круговыми движениями вращать его, приговаривая опять какую-нибудь несуразицу.
И зачем всё это нужно?.. Нет, здравомыслящий человек не одобряет подобных «церемоний» и, наверное, он прав. Потому что здравомыслящий всегда прав?..
Завтракал он светло-жёлтым, в дырочках разной величины, сыром и двумя чуть подрумяненными кусками ржаного хлеба. Края сырных дырочек были глянцевые. Дух тёплого тминного хлеба, впитавшего дымок, был крепче аромата сыра.
Когда же он налил чаю в чашку красного фарфора, то во «Втором рассветном», как в тумане цвета молока исчезают предметы, потонули все запахи – и хлеба, и сыра, и леса. Крупная курага была почти одного цвета с его любимым напитком.
– Кусочек сладкого и горького глоток... такая жизнь...
А вы, мисс, упрямитесь по-прежнему и предпочитаете только лакомые куски? Ваша бабушка леди Квин была хрупкое и грациозное создание. В скором времени я с таким же удовольствием буду любоваться и на вас, Пойдёмте, оценим при свете дня, с вашего позволения, дом.

Внутренний вид «дома» вверг бы в уныние любого. Потолок полностью отсутствовал. Черепичная крыша сохранилась лишь в одном углу. Обвалившаяся штукатурка обнажила дикие камни стен. Груда закопчённых кирпичей указывала на место бывшего очага. Глинобитный пол весь выщерблен.
– Прелестная развалина... снаружи живописна... почти «уютная» внутри... но до чего ж грустна... Надеюсь, что не долго тебе стоять... И мёрзнуть – мне...
– Ночные звёзды не дают тепла... огонь согреет – и будет радость... а как ещё её познать?.. замёрз, продрог... у очага тепло, огонь играет... и радость согревания близка... но глупо было бы её искусственно творить. Пошли дальше.

Поляна Одинокой Сосны, как он теперь её называл, с одной стороны была ограничена неглубоким ущельем, с другой стороны – болтливой речушкой. Дальше река петляла по пёстрому лугу, в который и вступили Сумасшедший Гусь и его собака, легко преодолев поток по нескольким замшелым камням. За лугом возвышались горы.
– Дорогой Старец Басё, твоя лошадка топала в картине летних лугов. «Топ-топ, лошадка моя…» – сказал ты. Я же вижу себя на картине осеннего луга. По нему и топаю...
Скоро, очень скоро всё здесь замрёт. Даруй и мне такой конец... фонтаном брызг цветных, всей этой страстью...
Травы и цветы доходили почти до пояса Сумасшедшему Гусю. Солнышко уже достаточно разогрело луг, и воздух над ним парил сладкими ароматами. Только у реки пахло просто свежестью. Сделав хитрую петлю, река вновь встретила их у самых гор – словно подмигивала лукаво бликами: «А вот и я!»
– Игривая болтунья...
Сумасшедший Гусь присел на большой гранитный валун. Здесь было своё очарованье – журчанье, всплески и чистота прохлады... или прохлада чистоты?..
– Шуми-шуми, хмельной и буйный слив! Пои-пои меня, любовная вода! Ведь твой поток неиссякаем. А мой поток?..
Перепрыгивая с одного валуна на другой, он пересёк речку и стал взбираться на гору.

Подъём занял много времени. Сердце кровью бухало в висках. Чёрные точки отплясывали в глазах хаотический бурный танец. Сумасшедший Гусь с трудом разлепил губы.
– А ты выглядишь гораздо свежее, чем твой хозяин-развалина... Ничего, ласковая, ещё обретём...
Не скоро к нему вернулась способность ясно воспринимать окружающее. Взору открылась захватывающая картина. Его гора была самой высокой, как остров посреди окружающих гор-волн. На ветру они волновались всеми осенними цветами и оттенками.
– Лазурь... пурпур и охру на зелёный, и ветра нетерпеливый бег... залить всё солнцем... писать свой ритм души...
Как это у вас сказано? По-моему, так:

«На небе облачка или зори подобно парче. Это колорит Неба. Земля рождает траву и деревья, вся щедро покрыта узором. Это цвет Земли. Если в сочинениях художника сверкает Дух – это колорит сочинителя. Сущность картины – в душе художника, пальцы его соперничают с природой в искусстве всех превращений».

– Правда, ты, моя любовь, всегда побеждаешь.

А ещё дальше, на горизонте, виднелось море. И отсюда было не разобрать, то ли это небо плавно спускалось в море, или море выгибалось вверх, и из него получалось небо. Там, справа, у моря, жили люди. Разные. И когда он задумался о них, то фотографическая память сразу воспроизвела когда-то прочитанное:

«Вот какова горечь жизни в этом мире, вся непрочность и ненадёжность и нас самих, и наших жилищ. А сколько страданий выпадает на долю нашего сердца в зависимости от отдельных обстоятельств, в соответствии с положением каждого – этого и не перечесть!
Вот люди, которые сами по себе не пользуются влиянием и живут под крылом у могущественных домов: случится у них большая радость, – они не смеют громко смеяться; когда же у них грустно на сердце, – они не могут рыдать вслух; что бы они ни делали, – они неспокойны. Как бы они ни поступали, – они страшатся, дрожат. Совсем, что воробьи вблизи гнезда коршуна!
Вот люди, которые сами – бедняки, и живут по соседству с домом богатых. Посмотришь, как их жёны и дети, все домочадцы завидуют этим богатым; послушаешь, как те из богатого дома их не ставят ни во что, – и вся душа поднимается и ни на мгновенье не приходит в покой!
Вот люди, что живут в городской тесноте: приключится вблизи их пожар, – не избежать беды и им; а вот люди, что живут на окраинах: в сношениях с городом у них так много неудобств…

У кого могущество, – тот и жаден; кто одинок, – того презирают; у кого богатство, – тот всего боится; кто беден, – у того столько горя; на поддержке других, сам – раб этих других; привяжешься к кому-нибудь – сердце будет полонено любовью; будешь поступать, как все, – самому радости не будет; не будешь поступать, как все, – будешь похож на безумца. Где же поселиться, каким делом заняться, чтобы хоть на миг найти место своему телу, чтобы хоть на мгновенье обрести покой для своей души?»

Здесь, на высоте, беседовать с Учителем-отшельником Камо-но-Тёмэй было легко. Слова будто возникали сами и уходили в безбрежное.

– Рассказать вам, Учитель, о себе?.. О себе... Может, лучше всего так?.. Словами Учителя Иссы?..

Наша жизнь – росинка.
Пусть лишь капелька росы
Наша жизнь – и всё же…

Ведь рассказать можно о каждом из живших на земле. У каждого своё предназначение. Исполнить бы своё. Чтобы сказать в конце жизни... Да-да, Учитель Бунин, сказать, как Бернар.
Бернар...

«Теперь он умолк навеки. Последние его слова были:
– Думаю, что я был хороший моряк. Я живо представляю себе, как именно сказал он эти слова. Он сказал их твёрдо, с гордостью, перекрестившись чёрной, иссохшей от старости рукой… А что хотел он выразить этими словами? Радость сознания, что он, живя на земле, приносил пользу ближнему, будучи хорошим моряком?.. Нет: то, что Бог всякому из нас даёт вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю. Зачем, почему? Мы этого не знаем. Но мы должны знать, что всё в этом непостижимом для нас мире непременно должно иметь какой-то смысл, какое-то высокое Божье намерение, направленное к тому, чтобы всё в этом мире «было хорошо», и что усердное исполнение этого Божьего намерения есть всегда наша заслуга перед ним, а посему и радость, гордость. И Бернар знал и чувствовал это. Он всю жизнь усердно, достойно, верно исполнял скромный долг, возложенный на него Богом, служил ему не за страх, а за совесть. И как же ему было не сказать того, что он сказал в свою последнюю минуту?
«Ныне отпущаеши, Владыко, раба твоего, и вот я осмеливаюсь сказать Тебе и людям: думаю, что я был хороший моряк».

Спуск занял меньше времени и не отнял много сил.
Необходимо было подкрепиться. Наступило время обеда. Нет, не оттого, что стрелки подошли к определённым цифрам, и начиная с этого времени было установлено обедать, а просто потому что Сумасшедший Гусь проголодался.
В зелени травы уже лежали два больших стручка красного сладкого перца, луковица в золотистых кожурках, три сырые картофелины. Отдельно от этой разноцветной овощной кучки, в свежесмастерённом берестяном туеске алели ягоды шиповника, собранного на склоне.
Сумасшедший Гусь достал хлеб. Не хватало только воды. На этот раз он пошёл к роднику, на который набрёл во время утреннего обхода. Родничок был глубокий, с каменистым дном, со струившимися фонтанчиками как бы кипящей очень холодной воды.
– Журчишь тихонько... Из чёрных горных недр ты выбился на свет, на солнце. Явил свой голос нежный...
Сумасшедший Гусь, чтобы не потревожить родник, осторожно зачерпнул воды. Собака проследила за ним и стала лакать с поверхности бурлящих струек – тоже аккуратно и с удовольствием.
– Ах ты, водохлёбка... Ведь ты не хочешь пить. Тебе эта больше нравится?
Собака переступила с лапы на лапу и согласно фыркнула.
От костра остались небольшие пепельные угольки, лишь кое-где мерцающие тёмно-красным. Около этой, ещё горячей, кучки пристроил Сумасшедший Гусь свой котелок с плавающими ягодами – томиться.
Очищенная от тонкой кожурки картошка парила белым рассыпчатым нутром. Перец пахнул на него чем-то сладким, когда Сумасшедший Гусь погрузил в его мягкую сочную плоть сталь ножа. Лук же, наоборот, имел горьковатый, резкий запах.
– Значит, злой, – вслух подумал Сумасшедший Гусь. Он не торопясь ел, впитывая в себя запахи и соки и перца, и картошки, и лука, и хлеба; смакуя вкус их – каждого в отдельности и вместе в разных сочетаниях. Наступило приятное насыщение. Кисловато-сладкий крепкий настой из шиповника благостно завершил трапезу.
– Это не то, что раньше, – и он счастливо улыбнулся.
Сумасшедший Гусь перебрался в почти призрачную тень одинокой сосны. Тяжелея, веки невольно опускались. Он прилёг, положив руки под голову, и последнее, что он запомнил, было: мерцающий красный свет за закрытыми веками... звуки то разгорающегося, то затихающего вечного спора ветра с кроной сосны... и что-то ещё, обволакивающее и дурманящее...
 

После пробуждения у Сумасшедшего Гуся осталось ощущение бесконечного, невыразимого счастья. Но, как он ни силился, не смог восстановить – как не восстановить оборванную паутинку,– о чём же грезилось в дрёме дневной.
– А ведь оно было! Ведь это – я... Пусть в дрёме... Значит, оно всё-таки есть!
Было ещё жарко. Вода в Болтунье слегка прогрелась, и он долго плавал в ней нагишом. Так почему-то было приятней. Только на берегу он понял, почему.
Все дело в новизне. Если купаться, как обычно, то он уже к этому привык, а так добавлялось новое ласкающее ощущение: ничто не сковывало и даже не защищало то место, которое обычно закрыто, и эта свобода завораживала. Из-за новизны казалось, что вода, омывающая пах, струилась особенно нежно. И всё хорошее, что связано с купанием, будто сосредоточилось именно там.
Опять тщательно, словно священнодействуя, он приготовил чай на родниковой воде. Была извлечена жестянка жасминового чая и баночка разнотравного мёда. Тягучий, переработанный пчёлами луговой нектар вступил в единоборство с запахом цветочных лепестков.

Сегодняшний вечер Сумасшедший Гусь решил посвятить ничегонеделанию. Ему очень захотелось откупорить бутылочку портвейна, хотя она была предназначена для другого случая.
– А... кто знает?.. Что будет впереди? Да продлится прекрасное настоящее...
– Не заботьтесь о завтрашнем дне...

Нужно было собрать хворост для костра.
– Для праздничного, с искрами, – уточнил себе Сумасшедший Гусь.
Хворост собран, для искристости приготовлена сухая хвоя, собака накормлена; так что теперь, по его замыслу, ничто не должно отвлекать. Осталось только дождаться сумерек, чтобы запалить праздничный огонь.
На бутылочной наклейке была затейливая картинка. Он с удовольствием ещё раз прочитал, что «вино изготовлено из отборных сортов винограда, имеет многолетнюю выдержку и «разлито в собственных подвалах». Представил себе винный погреб, где долго хранилась эта бутылка. Получилось впечатляюще.
Горлышко было запечатано красным сургучом, через стекло виднелась пробка. Сначала это препятствие его озадачило, а потом и чуточку огорчило. Откупорив, не взболтав содержимого, было нечем. Пришлось очень тщательно очистить пробку от сургуча, чтобы потом, когда настанет время, осторожно протиснуть её вовнутрь. Почти прозрачными ломтиками нарезал сыр.
– Эх, если бы бокал... чтобы переливалось в искорках праздничного и веселилось, веселя...
На сегодня оставалось только одно дело. Взбив травяную подстилку, он аккуратно приготовил постель. А когда вышел из своей обители, то увидел, что предвкушаемый миг почти наступил.
– Спасибо, светозарное, до завтра!..
Как только небо и облачка подсветились красными лучами из-за гор, он поджёг запальный хворост. Окутавшись лёгким белым дымком и постреливая, он быстро разгорался. Сумасшедший Гусь подождал, пока он займётся в полную силу, а дымок рассеется. Наконец пламя ровно загудело. И лес, и горы превратились в колеблющиеся призраки, в отражения на воде.

– Вот уже и небесные облачка из цветущих яблонь превратились в фиолетовых странников... Как и я сам. Возможно ли ещё процвести? – спрашиваю я себя...
– Теперь можно! – и он протолкнул винную пробку внутрь. Наполнил чашку пурпурным вином.
– Сегодня быть тебе чаркой.
На поверхности вина резвился густо-вишнёвый отсвет пламени. Полюбовавшись на игру огоньков в «чарке», Сумасшедший Гусь торжественно поднёс её к губам, и в него сразу проник пряно-виноградный аромат юга. Он завораживал, но не пьянил.
– Воля... что прекрасней... а дальше?.. Э, полно, что гадать... да продлится такое настоящее!
Вино было нежным на вкус; силой и теплом отозвалось внутри.
– Пусть будет фейерверк! И он бросил в огонь сухую хвою. Тут же залпом затрещало, и к небу взметнулись тысячи сияющих искринок.
– Приятно в свежий звёздный вечер у жаркого огня... смотреть, как искорки, легко взлетая, тают в звёздном небе, – произнёс Сумасшедший Гусь и тут же почувствовал первые признаки лёгкого опьянения.
– Я так же, как и вы: «И горы есть, и реки есть... Чтоб нас воодушевить, готовы ветер и луна пленить и опьянить»...
Движения приобрели необычную лёгкость, и где-то внутри – наверное, на сердце,– стало так хорошо-хорошо, что, как будто это вовсе и не он, отягощённый годами и невзгодами, а какой-то счастливый, заново рождённый, широко раскрыв добрые глаза, с удивлением и радостью взирает на мир.
– Неповторима вечерняя заря, как день неповторим, как ночь неповторима... как жизнь.
Мир, обступавший его доселе со всех сторон, приблизился; встал будто совсем за спиной, обнимая сгущающейся темнотой, а его собственный мирок сомкнулся до размеров пространства, уютно освещаемого пламенем костра.
– Уже почти, наконец-то, мой дом, – тихо произнёс (или только подумал?) Сумасшедший Гусь.
– Взойдёт солнышко, посветит и закатится. Любовь моя, жизнь моя – так же, солнышком. Утренним, полуденным, вечерним.
– «Ой, да не вечерняя», – зазвучало под гитару в горах любимое толстовского Протасова.
Над головой уже зажигались звёзды. Сумасшедший Гусь налил себе вторую «чарку» и подбросил хвои в огонь.
– Жар алых звёздочек моих на счастье кто возвратит мне синим звездопадом?..
Это, видимо, и был второй тост.
Сумасшедший Гусь ещё долго сидел у костра, тихонько наигрывая и ритмично покачиваясь, в такт мелодии вольного племени, частичкой которого сегодня он стал и сам.

И был вечер дня первого. Над головой светили звёзды.

День второй от Начала

Сумасшедший Гусь проснулся, когда солнце уже взошло. С наслаждением глотнул свежего и вольного... горного. Рассвет забавлялся чистыми красками.
Второй день он начал так же, как и первый – радуясь разогревающим движениям, прозрачной бодрящей воде, незамысловатому завтраку и конечно, утреннему чаепитию. Всё это он проделал не спеша, ритуально-тщательно, стараясь извлечь из немудрёных дел наивысшее удовольствие.
– А теперь надо потрудиться. Человек должен иметь свой дом. Поняла, ушастая? Свой... своими руками, сердцем, мыслями... Пошли строить открытую крепость... пошли, славная! Это ведь философия – покажи мне свой дом, и я узнаю, кто ты.
Через несколько часов у него уже были чертежи Звёздного приюта во всех видах. Скорее это были даже не чертежи, а хорошие рисунки, но выполненные с необходимой степенью точности. Полюбовавшись на них и кое-что подправив, он принялся готовить обед.
На обед была та же еда, что и вчера; к ней он добавил ещё и помидор. Крепкий, с неровными «складчатыми» боками и зелёными прожилками. Сумасшедший Гусь с явным наслаждением, как будто писал натюрморт, приготовил себе три разных бутерброда. Нарезано всё было тонкими ломтиками, и хлеб с разноцветной мозаикой других вкусностей на травяной скатерти выглядел весьма живописно и аппетитно.
Картофель ещё не был готов – томился в золе, – и Сумасшедший Гусь направился к игривой Болтунье-реке.
– Эх, ну не чудо ли?.. В золе пеку картошечку и вместе с шариком-Землёй лечу во Вселенной!.. Интересно, чувствует ли сейчас ещё кто-нибудь этот полёт?.. Лети, Гусь, лети долго, лети свободно!
Было уже жарко; к тому же, ему захотелось проверить, повторятся ли его вчерашние ощущения от купания нагишом.
Вода окутала его, будто чистой, свежей простынёй, в которую заворачиваешься пышущим, разгорячённым телом после знатной бани. Ощущение в паху, которое появлялось от движения по нему струящейся воды, совершенно и приятно подтвердилось. Оно напоминало первые и ещё робкие прикосновения...
Начало... сколько всего за этим словом: сердечное биение набатом в груди и эхом в висках, глаза с поволокой, обращённые внутрь себя – и видят, и не видят; жар, сменяемый ознобом, и снова жар...
Наплававшись, накувыркавшись всласть, он вышел на берег. Зажмурился, подставился весь солнышку и ветерку, которые едва ощутимыми, то согревающими, то прохладными прикосновениями, промокали с его тела водяные бисеринки.
– Столь немногое можно считать за благо. Вот ещё одно благо...
Картофель уже поспел, и теперь Сумасшедший Гусь мог совсем уж насытиться.
– Итак, приступим!

Нет, если следовать простой логике, Сумасшедший Гусь совершенно непростительно транжирил своё время. Отчего такая птичья беспечность?.. Ведь впереди зима – горная, которая всегда сваливается внезапно. И не дай Бог остаться на это время без тёплого крова.
– Птичья беспечность... Беспечность – какое слово! Изначально оно значило «без печи»?.. Жалеть людей без печки? Когда ничто не согревает ни снаружи, ни внутри. Думаю, надо жалеть людей без печки. Жалеть... жало... Хотя от этого им должно быть немного больно.

После сна под Одинокой Сосной Сумасшедший Гусь со своей спутницей спустился в ущелье. На дне журчал ручей. Идя по его течению, Сумасшедший Гусь оглядывал возвышавшиеся над ним заросшие берега. Его внимание привлёк крошечный ручеёк, просачивающийся откуда-то сверху. В том месте, где он впадал в большой ручей, Сумасшедший Гусь задержался, взял какие-то пробы, и на лице его появилось выражение крайней заинтересованности. Поднимаясь по ручейку, на середине склона он обнаружил небольшое плато, заполненное густо-красной жижей. Даже беглый взгляд на неё позволил ему сделать какой-то вывод.
– Вот так подарок... Спасибо!
Сумасшедший Гусь погрузил в жижу руки. Зачерпнул где погуще. Долго мял её, растирал, разглядывал с радостной улыбкой, и даже попробовал на вкус.
– Похоже, золото, чистое золото! Теперь пусть покажет нам огонь, какой оно пробы... но похоже, что высшей.
В гор-нило, в гор-нило, – запел он радостно. «В гор-нило, в гор-нило», – звучали слова Гуся на мотивы из «Вальпургиевой ночи», но в собственной интерпретации.
Сняв с себя рубашку и сделав из неё некое подобие торбы, он до краёв наполнил её жижей. Поднявшись ещё выше, Сумасшедший Гусь вышел из ущелья недалеко от своей поляны с Одинокой Сосной.
– Ах, славно... и рядом! Но вот огонь животворящий... что скажет он? Подтвердит мои догадки или будут нам рогатки, – продолжал напевать: «Если врёте, бесенята, то я вас поколочу. Если правду говорите, будет вам по калачу»... Не обижайтесь, Александр Сергеевич, присочинил малость.
Подвесив свою рубашку-торбу на сосновый сук, Сумасшедший Гусь наблюдал, как с отяжелевшего круглого низа сочится влага, собираясь в красную каплю, и в какой-то миг, собрав в себя необходимую тяжесть, отрывается и падает, продолжая дальше, в порыжевшей хвое, свой путь, который уже не проследить.
– И у людей всё так же. Светлейшим родничком приходим в жизнь. Журча, стремимся, всё вбирая... поток мощней, стремительней, мутней... Плавнее бег... А вот и Море... И растворимся в море-океане, и нет следа... Что жил, что не...
И он направился к шаловливой Болтунье, потому что жижа на руках и груди уже превратилась в коросту.

Чистое тело слегка горело под тонким слоем шерстяного ворса. Оранжевые сполохи костра перекрашивали окружающую сумеречную зелень. Светлый, настоянный на смородиновых листьях чай был не крепок.
– Что я вижу? Хлеб вам уже по нутру. Прекрасно. Итак. Два дня... почти счастливых... поляна и впереди приют, моя Болтунья. Нетороплива трапеза. Согласие с собой и с миром. Моя находка. И воля, воля. Воля! Я сыт... почти. И мне почти тепло. И лунным морем мир затоплен. И завтра будет день.
Как хорошо!

Над головой светили звёзды.
Эта ночь выдалась гораздо более прохладной, чем предыдущая.

День третий

На рассвете ему не хватило душевных сил, чтобы покинуть своё спальное место. Звёзды всё ещё угадывались в вышине.
А Сумасшедший Гусь дождался солнышка. Кончилось – как и всё кончается в этом мире, – его ожидание тепла. Милостиво глянув из-за вершины горы, Солнце-Бог обнял его согревающими лучами.
После молитвы Сумасшедший Гусь начал день по сложившемуся порядку. Упражнения, игра с собакой... и даже поплескал на себя водичкой из реки. Неспешный завтрак и, конечно, чай.
– Пора за дело. А вам придётся поскучать – прогулки отменяются.
До обеда он занимался расчисткой. Аккуратно разобрал и сложил в столбики уцелевшие кирпичи и черепицу. Отбил остатки глиняной штукатурки со стен. Дырявым ведром перетаскал весь мусор и закопал его.
– Проклятие труда... Его очарованье... Пойдём, ополоснёмся! ...

– Да, съестного осталось немного. Зато – вольные хлеба. И, по его мнению, обед, как и предыдущие трапезы, был роскошен.
После обеда он устроился, как и прежде, под Одинокой Сосной в надежде ещё раз пережить то ощущение счастья, что накануне то ли пригрезилось ему в полуденной дрёме, то ли вернулось наяву.
Пережить, «чтобы настигнуть ушедшую от него тайну мира», – вспомнилось ему. И далее:
«Мечта… Сновидение… Фантазия… Но разве всё это так бессильно и ничтожно?.. Неужели его созерцания так-таки ничего не стоят? А может быть, наоборот?.. В нём засыпает его трезвое и беспомощное дневное сознание… освобождая место… вдохновенному и проникновенному духовному созерцанию. Тогда в душе просыпаются иные, окрылённые силы и перед нею раскрываются иные пространства… Он теряет себя в ткани этого мира, в сокровенной и существенной, первозданной стихии бытия. Он живёт в мировой душе, владеющей всеми вещами и тварями, и приобщается к её творческому действию…» «То, что я воспринял, было существенно, как хлеб жизни, и драгоценно, как откровение… Я коснулся сокровенной правды мира и был счастлив»…
– Ты был счастлив, Учитель Ильин. И я буду.

После полуденного отдыха насущное потребовало заботы о себе. Ещё накануне он приметил рядом с рекой обширную травянистую низину. Если прорыть перешеек, то вода из речки сольётся в эту ложбину и получится мелкий бассейн. Сумасшедший Гусь надеялся, что вместе с водой туда зайдёт и рыба, которая могла бы стать его лёгкой добычей.
К вечеру впадина была заполнена. Получилось громадное овальное озёрное блюдо, «расписанное» подводной травой и цветами. Глубина в нём была где по колено, где чуть выше щиколотки.
– Послушайте, водолазка, вы собираетесь вылезать отсюда или нет?.. Пойдём, пойдём. Впереди – вечерняя чайная церемония. А ты ловись, рыбка большая и маленькая!

Над головой светили звёзды.

День четвёртый

Когда ночуешь под открытым небом, последнее и первое, что видишь на грани сна, – это звёзды.
–Здесь я скиталец, да и там буду млечным бродяжкой. От звезды до звезды. Красоты неземной поклонник. И захочется увидеть тебя, родная...
Молитва. Разминка. Упражнения, которым более двух тысяч лет. Бодрящее свидание с «говорливой Болтуньей». Утренний рис, хлеб, сыр, громадная помидорина. Настоявшийся на зверобое и ежевичном листе утренний чай.
– А вы, мисс, попьёте из речки. Надеюсь, вы считаете, что хлеб и сыр я разделил честно? Вот и хорошо.
С пригорка увидел: в заводь заплыла стайка юрких рыбок.
– Ну что ж, для начала и баночка шпрот – совсем неплохо. Пожалуй, даже очень хорошо...
Но с приближением Сумасшедшего Гуся и его собаки стайка юркнула в горловину и скрылась в речке.
– Как мираж, исчез наш ужин. А, понял: это шаги спугнули. Из нового, неизведанного стремление в привычное. Всё, как у людей – одна природа.
Час затратил на сооружение водяной ловушки. Теперь с двадцати метров, дёрнув за леску, можно перекрыть устье.

Место для дома было определено. Сумасшедший Гусь очертил круг. Камней, подходящих по форме и размеру, в ложе Болтуньи было предостаточно. Необходимо было разобрать почти разрушившиеся стены бывшего дома. «Руины – это всегда больно, а здесь – особенно», – вздохнул про себя Сумасшедший Гусь.
Подвяленная глина из рубашки-торбы была великолепна: тёмно-густо-красный цвет свидетельствовал о значительном содержании железа, природная пластичность была идеальной, и дополнительных пластификаторов не требовалось; тончайший помол без каких-либо вкраплений. Древние потоки поработали на славу: намыли мягкие породы, перетёрли в глиняную муку; осадили, пропустили сквозь сито мелких камушков и песка; превратили железистые включения в терракоту и багрец ржавления.
– Для приготовления кладочного раствора в неё нужно бы ещё песку. И он у нас тоже в избытке... Определяем пропорции! И добавим ещё кое-что, известное только древним мастерам. Гранит будет. Уберите свой нос, мисс, это выглядит аппетитно, но, увы, несъедобно...

– Господи, благослови!
И первый камень лёг по касательной к очерченной окружности. Весом килограмм пятьдесят – почти предельный вес для Сумасшедшего Гуся. К обеду половина окружности была заполнена. Толщина низа стены получалась более метра.
Послеобеденный отдых сменился сбором шиповника.
На склоне – его заросли. Среди жёлто-бурых, красно-крапчатых с зеленью, резных листочков – изобилие ягод. Под их пурпурно-оранжевой тяжестью изнемогают колючие веточки. Часть плантации – с ягодами продолговатой формы, часть – с округлыми. На конце каждой ягодки завитушка – звёздочка-паучок. Тысячи крошечных фонариков со стеклянно-глянцевой, твёрдой оболочкой. После первых морозов она станет коричневой, мягкой, сморщенной и... сладкой; а внутри – бело-ворсистые семечки-ядрышки для нового посева.
– Дабы не оскудевала земля... Спасибо за щедрость!.. Напрасно вы так ощетинились. Я только бережно возьму плоды – ровно столько, сколько мне нужно. Не больше. Остальное пребудет в целости и сохранности. Для птиц. Для зверя зимой. Для новой жизни по весне.
К вечеру он набрал достаточно плодов. Опыт подсказывал – этого должно хватить до нового урожая. Да и зимой можно будет пополнять запас сморщенными, но такими сладкими и ароматными в заварке ягодами.
После ужина и чая, настоянного на листьях смородины, ежевики и плодах шиповника, Сумасшедший Гусь уютно устроился на пахучей подстилке в своём спальнике и стал думать, где и как ему устроить каменный крест.
– Около креста так хорошо молиться.
С этой думой он и уснул.

Над головой светили звёзды.

Пятый день

– Господи, как хорошо!
Фиолетовое, голубое, жёлтое, красное мерцание лилось с вышины.
– «В вышине под звуки флейты бродят звёздные стада».
Опять я буду вашим блаженным пастухом. Сегодня на мировой сцене звучит «Волшебная флейта» Великого. Соло на пан-флейте исполняет Саша Блажен. Пиано и скромно.
Он любовно погладил свой немудрёный инструмент и поднёс его к губам. Его воображение заиграло, и казалось вполне возможным, что звёздочки, забредшие невесть куда, откликнутся на эти волшебные звуки и вновь соберутся к своему пастуху. И полилась мелодия навстречу лившемуся звёздному свету.
После тщательных ритуальных утренних занятий с омовениями – не менее тщательный ритуальный завтрак.
– «А я человек простой… ем свой утренний рис». Как и вы, Учитель Басё. Но, похоже, мне ещё не удалось сравниться с вами в простоте. .
..Пойдём-ка, проверим: рыбное у нас блюдо или с одной травой луговой да тиной речной?
Простое приспособление сработало отменно, о чём возвестил громкий всплеск: упало бревно, перекрывающее устье водяной ловушки.
После внимательного осмотра заводи надежда сменилась разочарованием.
– Давай сделаем сачок, наловим кузнечиков и прочую мелкую живность и к ночи на листьях-корабликах, на коре запустим флотилию по нашему «морю». Форельные «акулы» должны соблазниться потерпевшими кораблекрушение. А утром мы покараем разбойниц.

Вчера Сумасшедший Гусь замесил три пробы, содержащие в разных пропорциях компоненты для кладочного раствора. Одна из них вполне удовлетворила его.
– Пока не гранит, но время придаст ему нужную твёрдость.
До обеда он замкнул первое нижнее кольцо своего дома. Круг из больших камней-валунов выглядел красиво и внушительно.
– Лиха беда – начало. Красиво, прочно... во всём бы так. И если круг замкнулся, то эту ночь проведём в своём доме. Точнее, среди его краеугольных камней.
– «И всемогущим мой прекрасный дом для чувства этого построен… И осуждён… я долго в нём, и в нём лишь буду я спокоен…»
После обеда – не роскошного, но поглощённого с удовольствием, – нужно было идти вниз, к людям. Оставив собаку охранять свою грошовую собственность, Сумасшедший Гусь отправился пополнить насущные запасы. .
..Прыжки, повизгивания, вращения, припадания на передние лапы и многие другие ужимки из собачьего арсенала – демонстрация сумасшедшей радости.
– Верю, верю любимому зверю! Ну-ну, будет, достаточно. Всего-то несколько часов, как расстались. Вот тебе косточка за верную службу.
Но прошло не менее пяти минут, пока собака не угомонилась, стараясь так и эдак выразить свою преданность и ликование. Наконец она «снизошла» и до бараньего мосолка. Но, расправляясь с ним, она то и дело тревожно поглядывала: рядом ли хозяин и что он поделывает.
А Сумасшедший Гусь сооружал марлевый сачок. Кузнечиков всевозможных размеров и десяток крупных мух наловил быстро. И уже в сумерках, рассадив «команду» на «кораблики» и листочки, отправил флотилию в плавание. Часть «экипажа» в панике сразу же попрыгала в воду и отчаянно барахталась там; остальная, большая часть сидела смирно, дожидаясь лучших времён. Водяная рябь от неумелых пловцов, по замыслу Сумасшедшего Гуся, должна быть уловлена чуткой форелью, которая в изобилии водится в Болтунье.
– Мифическая весть о дармовой еде разнесётся по всей длине ... и ширине. И заспешат любители поживиться. Кому-то повезёт, кому-то нет. Всё, как в жизни. Всё, как у нас.

Уже в темноте Сумасшедший Гусь разжёг вечерний костёр.

«Приди, приди таинственная сила, посети и освети мой тёмный очаг и прими в свою власть чающее тебя древо».
«Радостно играет свет. Капризно и причудливо ложатся тени. Ласково струится дыхание тепла».

Горячие румяные оладьи, в тесто для которых он добавил изюм и мелко нарезанные яблоки с яблони-дичка, хорошо пахли дымком, разогретым растительным маслом и ещё чем-то приятным из детства.
Мерцали угли, обволакивая теплом и истомой, навевая мысли о глубоком, спокойном сне.

«Ибо там, где живёт древнее пламя домашнего очага – там личная осёдлость человека, там его собственный дом, его неприкосновенное, свободное жилище».
«Пусть мала моя хижина, пусть невелика моя домашняя власть, но в этих пределах я желаю быть свободным…»

Мерцали и небесные угольки – над головой светили звёзды.

«Иди на покой, благое и чистое пламя, и будь благословенно за всё: за твой свет, за твоё тепло и за твоё утешение». – Всё будет... как будет.

День шестой

Звёзды за пять ночных часов изменили своё местоположение на небосклоне, но с недосягаемой, загадочной высоты они лили свет по-доброму, не равнодушно. Так казалось Сумасшедшему Гусю.
«Ночь тиха. Пустыня внемлет богу… И звезда с звездою говорит…
В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сияньи голубом...
… Жду ль чего? жалею ли о чём?»
– А я – чего жду? Чего желаю?.. Я, «оставивший мир весь и в гору удалившийся на безмолвие»?..

– Безмолвие рождает подвиг… Подвиг редкий и дивный…

– Что это?.. Чей это глас в душе?

– Итак, надлежит тебе совсем удалиться от мира.

– Смиряюсь...
А вот и первый луч. Разогревающая разминка подготавливала мышцы и всё тело к асанам.
– Сердце моё, сердце... ты сильное, неутомимое и любвеобильное. А я люблю тебя! Ты живёшь верой и надеждой... Бейся ровно... бейся мощно... долго-долго...

Предвкушая «погружение», Сумасшедший Гусь принял первое положение – «поток».
– Верую в божественную сущность Ха и Тха, ибо вера есть путь истины... неверие ведёт в никуда. Верю в солнечную силу... в лунное отдохновение...
После «шавасаны» постепенное возвращение к действительности продолжалось несколько минут.
– Как же приятно чувствовать себя лёгким, почти воздушным. Кажется, небольшое усилие – и оторвёшься от земли, и поплывёшь невесомым облачком. Внизу и горы, и воды... и страсти... А ты не отягчен ими. И мысли – не тяжёлыми жерновами, а лёгкими пташками. Летите, милые, как вас не любить! С вами моё сердце.

– Нет радости выше радости сердечной… веселение сердца – жизнь человека.

– С весельем в сердце – в новый день, растворяя сердечко в Красоте. Красота и Вера – это одно и то же.

– Помни: шесть дней делай все дела твои…

– Дела мои... мои дела... Хорошо, когда можешь сказать: мои дела – цветущие поляны; взращённые деревья... А твои дела, – обратился он к собаке, – носиться челноком, наслаждаясь восхитительными запахами и свободой. А ведь всё могло быть иначе...
«Ты –… кто ты, определяйся сама. У тебя нету слов: ты можешь только визжать, когда бьют; до хрипу брехать, когда велит хозяин, и выть по ночам на зелёный горький месяц. Быть может, ты некогда была человеком, и ты им будешь вновь. Но когда же ты будешь… От одной черепушки до другой ты мерила время. В черепушке – кус мяса. И не всё ли равно, кто тобою владеет?.. Была бы поганая черепушка полна».

– Вот какова бывает жизнь собачья. Да и людская часто – точно такая же... около «поганой черепушки», куда хозяин изредка бросает кус мяса.
Сколько бедняг, что от одной черепушки до другой меряют время. Впрочем, это их рабский выбор. Ну да ладно.

Как там наша уха? Заплыла в травяное блюдо? Пойдём, сделаем «мазес» – действие, обратное волшебному «сезам». Ну, беги, проверь добычу.
Каряя только этого и ждала. Несколько прыжков – и, не сбавляя темпа, – в воду! Собачий азарт и золотистые, искрящиеся на солнышке брызги ясно указывали: есть!
– Кари, ко мне! Рыбалка вам тоже не чужда... Рядом, угомонись!
Сумасшедший Гусь дважды обошёл своё рукотворное озерцо, но ничего не увидел.
– Что ты тут гоняла с такой страстью? Ну-ка, покажи!
Оказалось, две форели прятались в траве на самом глубоком месте.
– Вижу, вижу, иди ко мне. Ну вот, на завтра нам с тобой будет роскошный обед. Запомни, рожица, – и слово «запомни» прозвенело металлом, – не вылови их без меня! Это воскресная уха на двоих. Пойдём-ка строить наш дом дальше. А рыбицы пусть тут поплавают до седьмого дня. Не трогай! – и снова в голосе прозвучали металлические нотки.
На субботний обед он приготовил рис с гранатами, барбарисом, морковью и луком. На закуску – свежую черемшу под лимонным соком. Правда, большая лепёшка из пресного теста получилась чуть суховатой и подгорелой.
– Передержал... А-а-а! Аз, буки, веди, глаголь. Ещё и обжёгся.
Отвар из дикой вишни и яблок слегка горчил, но он любил этот пряно-терпкий оттенок.
– А с мёдом – прелесть! Боже мой... чистая свежая вода из горного родника... шиповник, вишнёвник с восхитительными ягодами; яблонька, правда, ещё не дозрели плоды, зато какой аромат!.. Черемша... А если ещё побродить вокруг и чуть подальше?.. Решено. После сна мы с тобой этим и займёмся.
 

Когда он проснулся, солнце стояло ещё высоко. Карей рядом не было. Он позвал. Потом громче... Сходил проверил «рыбное блюдо» – форель на месте. И тут он увидел, как с луга галопом несётся к нему коричневое гибкое тело. В низинах луга, где трава и цветы были сочнее и выше, проследить за ходом собаки можно было только по колышущимся верхушкам растений. Забавно было наблюдать, как она выпрыгивала из высокой травы для того, чтобы сориентироваться – голова с разлетающимися ушами появлялась на секунду и вновь исчезала в траве.
– Где это вы шлялись? Язык по колено... Ба, да у вас всё рыльце в пуху. Значит, охотились. Вижу – успешно.
Хвост-пропеллер заработал ещё быстрее.
– Ну что ж... Ваше право. А всё-таки жаль перепёлку.

Он глядел вверх, и шестой день блаженная улыбка не покидала его лица. И на память пришли замечательные строки.
«Вот вечереет летний день. Солнце уже за домом, за садом…, а я (совсем, совсем один в мире) лежу на зелёной холодеющей траве, глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее лоно своё. Плывёт и, круглясь, медленно меняет очертания, тает в этой вогнутой синей бездне высокое, высокое белое облако… Ах, какая томящая красота! Сесть бы на это облако и плыть, плыть на нём в этой жуткой высоте, в поднебесном просторе, в близости с Богом и белокрылыми ангелами, обитающими где-то там, в этом горнем мире!»

– Как же верно сказано! И это бунинское тоже моё. Разве могу я найти слова точнее и прекраснее? Да и зачем их искать? Они уже давно найдены другим – берите, люди, пользуйтесь.
Ведь, право, не мудрее же я моего Учителя Сенеки, который две тысячи лет назад сказал ученику своему Луциллию:
«Нет причины восхищаться моей щедростью: до сих пор я раздаривал чужое. Впрочем, почему чужое? Всё, что сказано хорошо, – моё, кем бы оно ни было сказано».

Он добавил травы, нарезанной утром на лугу, в свою благоуханную постель. Прибрежная упругая осока не сомнётся долго. Наволочка, набитая сеном и чабрецом (или, по-народному, богородской травой) для духовитости, упруго подалась под щекой Сумасшедшего Гуся.
Над головой зажглась лампадкой первая звёздочка.

Звезда, прости – пора мне спать,
Но жаль расстаться мне с тобою:
С Тобою я привык мечтать,
А я теперь живу мечтою,

– то пел, то наигрывал на пан-флейте Сумасшедший Гусь.

И к небу там, где светишь ты,
Мои стремятся все желанья,
Мои там сбудутся мечты…
Звезда, прости же, до свиданья!

День седьмой

Утро

Сумасшедший Гусь проснулся от тёплого прикосновения первого луча. Из-за горы, из-за верхушек деревьев он вылетел мириадами фотонов, вмиг пронёсся от пёстрой осенней вершины и ласково коснулся щеки. За закрытыми веками – оранжево и празднично.
– Воскресенье!.. В древнерусском «кресать» — означало «искрить». Воскресение – возжигание искры!

– И почил в день седьмый от всех дел Своих…

Сумасшедший Гусь лежал и нежился в горном аромате, в вольном покое. Душа его растворялась в цветах на лугу, в пламенеющих деревьях, в Певунье-Болтунье, в Одинокой Сосне.
«…И всякий полевой кустарник…и всякая полевая трава» – всё сотворённое рождало восторг и умиление. Ибо «так совершенны небо и земля и всё воинство их».
«Нежно-небывалая отрада» – я ли это в твоей красоте? Или это ты во мне?.. и через это показываешь свой лик – красоту?
Вот я перед тобой!
В радости на сотворённый живой храм.
В торжестве свободы, в роскоши твоей воли, в чудной обители. Да святится имя твоё во всём царствии твоём!
Ты ведь слышишь меня!
Горит твоя уходящая осень! Прощаясь: рубиновым пламенем клёнов, тонкими свечами берёз в янтарном ореоле последней листвы; из кадильниц-долин воскуряя туманы.
Лик твой во всём.
Я вижу тебя!
Вот и ты передо мной. И во мне.
Не оскверню сокровенной красоты твоей. Я вижу и слушаю тебя:

– Итак, надлежит тебе совсем удалиться от мира, и отторгнув душу от всякого сострастия телу, стать безградным, бездомным, бессобственником, бессеребренником, бесхлопотником, невеждою в делах человеческих, смиренным, сострадательным, благим, кротким, готовым принять от Божественного ведения вразумительные напечатления в сердце.

– Из всего этого пока могу только «стать безградным»... постараюсь быть «смиренным, сострадательным, благим, кротким и готовым принять напечатления в сердце».

– Оставивший мир весь и в гору удалившийся на безмолвие…

– Не жалею об этом!

– Бог одиноких вводит в дом...

– Уповаю на это.

– Безмолвие рождает подвиг. Подвиг редкий и дивный.

– Постараюсь, насколько смогу!

– Молчание есть тайна будущего века, а слова суть орудия этого мира.

– Понимаю! И помню:

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

Но забыли мы, что осияно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это – Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.

– Слово гнило да не исходит из уст ваших! Господь даст глагол благовествующый силою многою…

– Прости меня, если будут мёртвые слова.

– Наложи дверь и замки на уста твои, растопи золото и серебро, какое имеешь, дабы сделать из них весы, которые бы взвешивали твоё слово, и выковать надёжную узду, которая бы держала твои уста...

– Вот Человек… вдруг так сильно почувствует свою вину и вину других людей, и станет ему от этого нестерпимо, и замолчит человек надолго – тяжело с такой ношей идти, а разговаривать и совсем невмоготу… Дух во власти недуга… и только одно снадобье поможет...

–И ещё помню:

«Суета сует – всё суета! А земля пребывает вовеки». Так сказал Экклезиаст.

А здесь красота земная. Нетронутая! Божественная! Без следов рук суетливых. Так сказал я – Саша Блажен.
А как же хорошо сказал ты, Учитель Гёте, о Божественной:

«Она творит вечно новые образы; что есть в ней, того еще не было; что было, не будет, все ново, — а все только старое. Мы живем посреди нее, но чужды ей. Она вечно говорит с нами, но тайн своих не открывает. Мы постоянно действуем на нее, но нет у нас над нею никакой власти».

–Тихо-тихо... ещё не прилетел ветерок в долину из-за гор.
Только птахи... каждая свою партию начинает, да с перекатов водяное разноголосье.
Вот издалека... тремоло флейты-пикколо, под барабанную дробь...
Прелюдия к утренней увертюре.
После и соло, и дуэты, и хором.
И мажорными аккордами всем большим горно-лесным оркестром...
Оду Радости.
Оду Жизни.
Не наслушаться.
Не надивиться...

– Не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием.

– Всё смотрел бы и смотрел. Внимал бы... Созерцал бы, растворяясь.
Вот утро... расположилось в долине, на лугах сверкающих, по оранжево-красным кронам. Легло светлыми бликами на петляющюю водную ленту. На всём позолота – белым, ярким. Вечернее золото другое – жёлтое, мягкое...
Роса искрится.
Мириады маленьких водяных шариков. Мириады миров...
В каждом – частичка Земли. Отражённая планетка.
Целый мир.
Переломляя солнце красными, жёлтыми, голубыми лучиками.
Не насмотрится око...
Роса в листочках лежит озерцами. Тёплыми... в тени прохладными.
Висят капельки-планетки на самых верхушках, на игольчатых остриях травинок, балансируют на зелёной дуге осоки, выгнутой мостиком.
Тянется роса вверх, и солнце заберёт капельки на синее-синее небо, в белые-белые облака...

– Когда облака будут полны, то они прольют на землю дождь.

– Истинно!

– Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь.

– Не наполнится сердце...

– Что может сделать человек после царя сверх того, что уже сделано?

– И ответил я, Саша Блажен: главное – ничего не разрушить.

– Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться…

– Дай и мне сил для сотворения своего в исполнении воли твоей, красота!

Полдень

Долгий. Чудесный. Вот солнце в зените. Палит... По красно-коричневым чешуйкам сосны сочатся капельки-солнышки. Янтарные... Пахнет смолой. Живица.
Не надышаться... И кажется, этот полдень будет длиться и длиться...

– Ну, не скули. Перебила думу о полдне. О насущном тебя больше заботит? Воскресный обед... сейчас наладим.
Ключевая для бульона... костерок – настоящая уха обязательно с дымком. Чуть молодого рассыпчатого картофеля, чуть крупного крепкого риса... две морковки, две головки лука – оттенят форельную сладость.
Всё. Больше ничего. Основное в этом блюде – свежесть, впрочем, как и в любом другом.
Пряности, приправы для ухи – дурной, испорченный вкус. Они – разве что для рыбы «второй свежести». Вот для грибов, солений... и то надо аккуратно и с пониманием: что подходит, а что нет.
Чуть-чуть добавим соли.
Ууу...
Истинно, истинно...
И тебе обязательно – когда остынет.
А для чая – мята... пусть сегодня со зверобоем... капельку ягод барбариса, горстку дикой вишни. Ягоды терпкие, толику с горчинкой. Хороший букет.
А-а-а... аз, буки, веди, такой-сякой глаголь!.. лепёшка опять подгорела. Рас... тяпа, два тяпа...

Покойно, привольно на толстой, тёплой хвойной подстилке. Вверху ветер – как обычно, о чём-то с кроной... Дремлется...

Когда поэт предаётся творчеству, он уже не «спит». Но чтобы настигнуть ушедшую от него тайну мира, он вослед за нею тоже как бы «засыпает». В нём засыпает его трезвое и беспомощное дневное сознание, с его близоруким восприятием и с его, по-видимому, столь «умными» рассудочными мыслями. Этот ограниченный, подслеповатый «субъект» погружается в дрёму, растворяется в некоторой душевной сумеречности и «исключается» как орган познания. Этим он освобождает место новому, с виду «сонному», на самом же деле вдохновенному и проникновенному духовному созерцанию. Тогда в душе просыпаются иные, окрылённые силы и перед нею раскрываются иные пространства».

– Бывает это – не сон и не явь. Ты – на грани меж тем и этим миром. Тот – незнакомый, необъятный, но не пугающий. Нечто тончайшее отделяет тебя от бесконечного, подвижного. Зримо не разглядеть, что там – пелена клубится... Только угадывается.
А на душе легко, вольно, сладостно, как в детстве, когда заиграешься до самозабвения... или у мамы на руках...
Такое блаженство, наверно, испытывал Адам в Эдеме. Рядом Ангел и Дух Святой.
В эти тихие минуты счастья нет немощного ума и ран на сердце, а только радость и сознание великой силы, пребывающей сейчас в тебе.
Нужно только очень чутко слушать те слова, что говорятся или напеваются тебе (а точнее, возникают в сознании, будто огненные письмена, начертанные невидимой рукой).
Именно в эти, дорогие сердцу минуты я – Саша Блажен, побывавший в Вечности. А в здешнем скоротечном я есмь Сумасшедший Гусь.
Но стоит лишь чуть пошевелиться, вздохнуть поглубже – напевающий голос почти не слышен, письмена меркнут.
Не об этом ли состоянии написал мой Учитель, мечтая, чтобы оно длилось вечно:

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Тёмный дуб склонялся и шумел.

А наяву ты уже почти ничего не помнишь из того, что мгновение назад было тебе открыто так ясно и ярко, что, казалось, невозможно забыть никогда.
Потом пытаюсь записать, запечатлеть обрывки, отрывки услышанного, увиденного: или буквами, или красками, или в керамике.
Учитель Гоголь, и у меня тоже как и у вас: «…остатки дивного сновидения долго ещё не расстаются и мешаются с началом идей, покамест человек совершенно не входит в мир действительности».
Давно сказано Учителем, имя которого мне, увы, неизвестно:
«Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тьмою покрываются и гробу забвения предаются, написаннии же яко одушевлении».
Поэтому и я кое-что записываю. И мой «белеет парус одинокий»... Вот в кораблике игрушки – мои, чужие. Правда, чужие игрушки давно уже стали моими. Берите, если хотите. Пусть и мои, и чужие станут вашими. Чьими-то. Ничьими. Каждому нуждающемуся. Я тоже нуждающийся и собираю с миру по нитке себе на рубаху.

Из капелек-откровений тку я свой холст. Перетираю дни жизни в краски. И рисую, рисую... Сам я пока – подмастерье и ученик. Но верю: кому-то это нужно. Ведь не всем дают возможность заглянуть в Неведомое.
Дабы увериться.
Да, души наши будут жить вечно!..

Не об этом ли музыка Роберта Шумана « Грёзы»?.. Где моя сиплая панычка?..
Но всё кончается, а казалось, полдень не закончится никогда. И всё-таки солнышко посветит-посветит нам, да и пойдёт на убыль. Скудеют природы жизненные силы – всему своё время. Одним – отдохновенье, другим – утро, полдень, вечер...

Вечер

На перекате вода с гор журчит, кипит, белым пенится, чистотой и свежестью бурно сливаясь с зеленоватых валунов. Слепит оранжевыми отражениями заходящего. Вся речка в бликах.

– Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце.
– Внутри слышится и поётся музыка. Не наполнится сердце...

– Всё сделал Он прекрасным в своё время…
– И горы, и воды, и поля, и леса... Спасение мира.
Не насытится душа внимать... Вот вечерние туманы.
Доколе не померкли солнце, луна, и звёзды... и не разбился кувшин у источника... Не наполнится сердце. Не окончен Путь. И я пою так же, как и вы когда-то пели, дорогой мой Гуру:
«Ох, захмелела моя душа,
Кружится, пляшет, легка, хороша».

В эту ночь звёзды светили особенно ярко.

Восьмой день от Сотворения

– Утром сей семя твоё…
– Слышу и знаю заповедь эту.
– Средь всех людских забот, вообще таких бессмысленных, поистине самая бесплодная – это озабочивать своё сердце, тратить сокровища, с тем, чтобы построить себе жилище в этой ненадёжной столице…
– Я на воле, не в столице, хочу выстроить дом.

На второй ряд кладки нужны были менее тяжёлые камни. И Сумасшедшему Гусю нравилось их носить и укладывать, готовить раствор. Человек быстро ко всему привыкает, и такое напряжение теперь ему было уже под силу. Он чувствовал, что за время работы мышцы наливались не только усталостью, и его это радовало. Хотя всё тело и побаливало после тяжёлого труда, было приятно сознавать, что оно становится более упругим, рельефным.
– Человек, если он – человек, должен четыре-шесть часов вот так, в поте лица, как и заповедано... и четыре-шесть часов творчества... Итого десять часов для нормального, а мне – чуть больше... ну, сумасшедший ведь!
К обеду кладка поднялась ещё на два ряда.
– За четыре-пять дней должен закончить, – прикинул Сумасшедший Гусь.

Ночь выдалась холодной.
– Потерпи, Саша, эти холодные ночи. Их осталось совсем немного. Закончишь свод, и уже можно будет в твоём каменном, таком красивом шатре сделать очаг и развести огонь. Помню и повторяю:
«Ибо там, где живёт древнее пламя домашнего очага – там личная оседлость человека, там его собственный дом, его неприкосновенное, свободное жилище».
«Какое счастье – вновь очутиться в этой первой школе бытия, снова предаться созерцанию древней стихии и по-новому внять опыту, и скорби, и мудрости предков!.. Ведь огонь есть величайшая сила мира. Он есть источник жизни и судьба вселенной – живое дыхание Божие».

Недуг

Говорят, недуг приходит вдруг.
Он начался ещё ночью, во сне.
Сумасшедшему Гусю снилось прошлое. Ему одиннадцать лет. И в этом далёком он плакал. Не от боли – от обиды. Обидел друг. Несправедливо. И обильные слёзы текли и текли по разгорячённому лицу. Обида росла, ширилась, принимала исполинские размеры, клубилась над ним чёрной тучей. Она становилась невыносимой, и хотелось убежать, спрятаться от неё... И уже всё лицо было залито холодными слезами.
Наконец он проснулся.
Привычных звёзд не было. За наполовину построенными каменными стенами и выше их шумел прерывистый ветер, бросая охапки колючих льдинок внутрь Приюта. Они таяли на лице и на ещё тёплой земле.
– Как ты там, не замёрзла?
Протяжный зевок был ему невразумительным ответом.
– Чем бы тебя укрыть? Вот моя рубашка. Всё потеплее. Потерпи до утра. Шёрстки на тебе немного. Из всей своры только твоих предков пускали в барский дом, когда холодало. Ничего, что дрожишь. Это мышцы работают – выделяют такое нужное сейчас тепло. Ну-ну, не скули. Нам нельзя скулить. Я тоже до костей продрог. Да и в голове какая-то сумятица.
Откуда ты примчался, нежданный холод? По-правильному ты должен прийти через месяц. Что поделаешь! Испытание. Но пока есть силы, будем строить.
В этот день стены Звёздного Приюта поднялись ещё на два ряда. К ночи похолодало сильнее. Сумасшедшего Гуся знобило, отяжелевшее тело плохо слушалось, биение сердца отзывалось болью и непрерывным звоном в голове. Наутро с трудом встав, он из горлышка допил оставшееся вино.
– Как говаривал Василий Великий: «Подкрепим немощь тела вином в обличение недугов». Но вино никак не отозвалось изнутри. Озноб продолжался.
– Ну что ж, остаётся только твоё, Павел, утешение: «Егда бо немоществую, тогда силён есмь».
За утро он осилил ещё один ряд кладки.
 

– Время только три по полудню, а силён совсем не есмь. Надо бы развести костёр и приготовить горячий настой шиповника. Вставай, Гусь лапчатый, вставай, лежебока! Разлёгся, как гадёныш. Вставай, аз, буки, веди, глаголь!
Но тело отказалось выполнять команду.
Ночью Сумасшедший Гусь перестал чувствовать знобивший холод, а под утро уже бродил по пустыне Негев...

Вот строчки из его дневника этого периода:
«Всё было не моё – руки, ноги, голова. До воды еле добрёл, опираясь на палку. Рядом – рыжая, смотрит на меня такими жалостными глазами, поскуливает. Наверное, голодная. Чтобы вернуться обратно, отдыхал минут десять, набираясь сил. До Звёздного Приюта брёл с остановками. Оказалось, что я уже два дня пролежал без сознания. Потихоньку возвращался из небытия-бытия. Лежал и вспоминал...»

– Прожитое... от начала. Насколько помню себя. Только где оно, это начало? Начало...
«Из ничтожества выплёскивает оно свои создания и не говорит им, откуда пришли и куда идут».
– Ты знаешь дорогу... одна ты, и больше никто, моя мать-Природа.
Вот моё русло – дорога моей реки, и я медленно плыву от истока в настоящее. Мои воспоминания – это мои псалмы тебе.
Вначале очень короткие, отрывками... ещё не ставшие целостной, законченной картиной-песнопением.
 

...От окна к кроватке, где я лежу, протянулись солнечные лучи «косою полосой шафрановой». И так же, как у вас, Учитель, наше солнце:

«… покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома посёлка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкою».

Входит в комнату мама, берёт меня на руки, прижимает к груди, что-то ласково говорит и целует меня, говорит и целует. Подносит к окну...
Наверное, тогда меня поразила перемена, происшедшая за ним, и от этого сработала память. Я вспомнил, что, когда меня укладывали в кроватку, за окном было всё белым-бело, а сейчас всё зелёное.
Это было начало памяти о моём пребывании на Земле, начало выздоровления после двухмесячной тяжёлой болезни. Часть этого времени я был на грани... Об этом страшном для моих родителей периоде мне рассказали намного позже.
Зачем, почему болеют такие крохи? Чем они провинились? Так жестоко вразумляют их родителей?
Вот вы, Учитель, говорите, что «предназначение страдания – дать понять человеку законы творения и волю Создателя, что вообще человек через страдания приходит к отрезвлению, просветлению, к совершенствованию…»
Страдание есть зло.
Война...
Учитель, сколько всего за этим словом стоит! Она для того, чтобы «…обрести через каждое страдание частичку истинной веры и истинной мудрости»? Чем больше зла, тем больше веры и мудрости? Ответьте, Учитель!
...Я выжил, и вместе со мной вернулись к жизни мои родители.
Мама... забота, ласка... нежные глаза, руки... мягкая, тёплая грудь.
Отец... надёжная сила, которая подкидывает меня под потолок на секунду свободного полёта... сердце ёкает... и я снова в крепких руках, счастливо хохочу.
Ещё есть брат, но он старше меня на семь лет, и у него свои увлечения.
А у меня игрушки, с которыми я могу возиться часами. Вот красная пожарная машина. У неё есть три выдвижных тоненьких лестницы. Их можно поднять почти вертикально, покрутив маленькое колёсико. Другое колёсико плавно выдвигает три лестничных коленца. Крохотной же ручкой открывается и закрывается кабина. В неё можно посадить двух оловянных пожарников в красных мундирах и оранжевых галифе; на головах – бронзовые каски. Машина едет-спешит, надрывно гудит моим голосом мотор, позванивает серебряный колокольчик, закреплённый на капоте. Позади – вторая машина, в кузове которой расчёт пожарных с брандмейстером. От остальных он отличается более нарядной формой, толщиной, а на лице его – усы и бакенбарды.
– Тили-тили-тили-бом, загорелся Кошкин дом...
– Милый, потише, ты мешаешь. Ты же видишь, что у брата важное дело. Он учит уроки. Да, и у тебя тоже важное. Но твори его негромко. Даже если спасаешь, не надо делать из этого много шума.
А брат всё бубнит и бубнит: «Сижу за решёткой в темнице сырой, вскормлённый неволей орёл молодой»...
Я уже давно вслед за ним выучил эти стихи, хотя многое в них мне непонятно.
Вечером мама попросит брата продекламировать стихи, чтобы проверить, насколько хорошо выучен урок. Где-то на середине он начнёт запинаться, мямлить... и тут на «сцену» вступаю я, и звонко:
«Мы вольные птицы: пора, брат, пора! Туда, где за тучей белеет гора» – и так далее.
Когда мы остались наедине с братом, этот «орёл молодой» влепил мне увесистый подзатыльник, «чтобы не вредничал». А я вовсе и не вредничал. Просто я был моложе, и, следовательно, моя память была лучше. А может, дело не в этом. Просто, если ты вовсе не должен непременно, сейчас же затвердить заданное, то мимоходом, играючи всё выучивается будто само собой. А главное – я так хотел помочь старшему и заслужить его поощрение... Ох, как не сразу приходит понимание того, что в подобных случаях успех младшего больно ранит самолюбие старшего...

– Александр Сергеич, теперь я здесь – «где синеют морские края... где гуляем лишь ветер... да я!»
И твоё пророчество сбылось на мне, как и на другом Александре, у которого тоже «горе от ума»: «отъезд за тридевять земель»... Вот и я в тридесятом царстве-государстве. И теперь уже не «Узник». Свободен!.. свободен!

«Костёр развести не смог – не хватило сил. Пожевал ягоды шиповника с мёдом, запил водой. Очистил большую картофелину для Кари. Больше у меня ничего нет. Кроме муки, которую насыпал в её плошку с водой. Заправил эту «болтушку» оливковым маслом. Пока не ест. Опять надо отдохнуть, ибо сил нет никаких. Хочется спать. Надеюсь завтра бу...»
«Потеплело. Ледяной корки уже нигде нет. Ветер понёс непогоду дальше. Интересно, какое сегодня ...бря?..»
На этом записки того периода обрываются.

Горы. Здесь погода может меняться прямо на глазах. Только что светило солнце... и вот уже налетевшие тучи льют водопад. Лили, лили... целых две минуты. И понеслись дальше. И уже по тёплым лучам вода поднимается наверх, чтобы снова собраться в чёрные тучи.

Свод Приюта

На выведение свода приюта потребовалось больше времени, нежели рассчитывал Сумасшедший Гусь. Каждому новому круговому ряду требовался свой, определённый набор камней. Подбирать плоскую речную гальку нужной массы для очередного ряда (чем выше ряд, тем меньше размер) становилось всё труднее. Но Сумасшедший Гусь задумал построить высокий, пятиметровый купол и продолжал терпеливо складывать камни.
Вблизи он всё уже выбрал, и теперь приходилось носить камни с дальнего конца поляны – там, где ложе реки выгибалось лебединой шеей. Это место он так и назвал – Лебяжья излучина. Ему нравилось давать названия на этой безымянной земле. Да и, право, есть в этом что-то этакое... первооткрывательское-колумбовское-магеллановское.
Задержало и непредвиденное изготовление оснастки, с помощью которой в куполе приюта стало возможным сделать круглое окно – для неба, солнца и звёзд. По его расчётам, весной на восходе первые лучи из-за вершины должны были прилететь как раз к изголовью его гамака...
– Как в пирамидах, если я не ошибся в вычислениях.
И для услады слуха пришлось потрудиться. Он сделал в своде ещё одно маленькое окошко и вмонтировал в него кусок старой задубелой парусины: послушать в полудрёме шёпот или неторопливый тихий говорок накрапывающего дождя...
У каждого свои причуды, а у Сумасшедшего Гуся их – с избытком. Что ж, ради них он готов и потерпеть – для терпеливого награда всегда впереди.

– Да не обольщает горделивое усердие, побуждая прежде времени искать того, что придёт в своё время.

– Просто жить – и пусть будет, как будет... И в это бездонное, голубое мы, наверное, когда-нибудь попадём, и дальше – в непостижимое, звёздное, отыскивая Своё Беспредельное. Разве не есть это награда за терпение?..
А сейчас – просто жить и первому почувствовать, а затем и увидеть бело-оранжевый Лик. Милостивый. Дарящий Жизнь. Попросить энергии на целый день. Ночью среди звёзд отыскать Свою. Хотя бы попытаться. Какая она?.. А если – всего лишь крохотная планетка? Для одного цветка?.. Бесчисленные вопросы о Вечности...
«С первого мгновенья нашего существования и до последнего вздоха, отлетающего от нас, вся наша жизнь – один нескончаемый вопрос. Мы вопрошаем, взывая, умоляя, рыдая, наблюдая, сравнивая, в стихах и песне, в любви и ненависти, стучась в дверь и глядя на часы, просыпаясь и засыпая. Спрашиваем в минуты сомнений, молитвы и веры. И наш последний вздох, по сути, – наш последний вопрос к природе и Богу».
– И если будет вопрос. А он обязательно будет:

Срок настанет – Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»

– То пусть и мой ответ будет тоже:

И забуду я всё...
Вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав.
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленям припав…

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…

– Был ли счастлив я? – Да! В этой жизни земной –
У реки, с родником, под своею сосной...

– Сумерки вот-вот багряную красу притушат, прикроют, тогда и погружусь в светлую синюю грусть осенних дум. В своё безмолвие. Наиграю мелодию сумерек. C Григом провожу Озе...

День травный

Сегодня на воле – очень ясный, солнечный денёк. Даже видна гора Айгу.
– Ишь, как сверкает остроконечной снежной шапкой! Говорят, что отсюда до неё – километров шестьдесят. Что ж, наверное. Как тепло... и сухо. Идеальное время для сбора.
Пошли за травами! Благо, у нас в горах всегда есть три времени года. Поднимись в зиму, через осень... и снова, пройдя по осени, можно опуститься в лето.
Соберём и «не будем краснеть, заимствуя у народа средства, служащие его излечению», – как учил Гиппократ.
Над луговой долиной, сверкающей всеми цветами и оттенками, завис почти осязаемый воздух. Так бывает при полном безветрии.
«И цветы, и шмели, и трава, и колосья…»
– И всей этой буйной, цветущей палитрой не владеет ни один художник. Только Природе-Творцу это под силу.
Приступим и, как в старину говаривали: «Ты, корень свят, дозволь тебя взять на доброе дело!»
Потом, в достроенном доме, высушенные стебельки разнотравья, увязанные в аккуратные венички, будут развешаны в «Звёздном приюте», источая лето.

Родник

– Пойдём на наш родничок, наберём свеженькой.
Родник... род, родной. Есть два вида родства: по крови и по духу.
По крови – Авель и Каин. В семье не без урода – это многовековая мудрость. От сотворения.

На родных по духу нет крови. Это тоже от сотворения.

Разрозненный род от Авеля – беззащитные одиночки, сгоревшие на костре, но остающиеся в лучезарной вечности.

Род от Каина, сбившийся в стаи, разжигающие костры. Так было, так есть, так и будет.

– Родничок. Вот он... Бурлит, кипит, радуется. Попей, попей прохладненькой... Ну-ка, дай, теперь я умоюсь молодильной, ключевой. Ах, хорошо!
И тут Сумасшедший Гусь вспомнил строки из дневника, когда-то им прочитанного: «Приятно умываться, когда сам божок или нимфа ручья подаёт воду».
– Тезоименинник Александр, а не одна ли и та же нимфа подаёт воду нам? И что там было ещё?.. Сейчас, сейчас, средь зыбких волн памяти... Вот:
«Вид на луг и долину прелестный. Также, оборотясь вправо, на залив».
– Вправо, вправо... ага, это с Красной горы. И оттуда тоже прелестный.
«Во всём... как бы долина глубока ни была, – подняться на ближайшую гору, и откуда-нибудь море непременно видно».
– Так, истинно так, Светлейший.
«Пещеры к югу; их множество».
– Пока я не нашел.
«Бухта тихая, как пруд... на подошве западной горы; бухта сжата продолговатыми мысами... Спускаюсь к морю, глаз меня обманул: гораздо глубочайший спуск, чем я думал. Назад подъём тяжёл».
– Почти непосилен.
«Промежуточные возвышения, холмы и долина погружены в тени, над ними природа разбила шатёр, он светозарен от заходящего солнца, которое прямо в него ударяет; всё прочее от нашедших с запада облаков покрыто темнотою».
– Но уходят облака – и тени исчезают...
«Тут с востока вытекает другая речка, и в виду по сему новому ущелью водопад крутит пену, как будто млечный проток. Из тайника крутая и узкая стёжка вьётся над пропастью. Духом взбираюсь вверх».
– Этого я ещё не видел. Надо разведать.
«В море справа два камня, как башни, между ними утёс вогнутою дугою, слева скалы»...
– В море справа два камня, как башни, между ними утёс вогнутою дугою, слева скалы... Нет, Александр, по разным долинам и горам мы ходим. В моей бухте нет камней, похожих на башни, и утёса дугою. Но твердь под ногами, похоже, одна и та же: ибо вспомнил из ваших дневников родные-родниковые чувства.
«Признаюсь тебе, мой милый, я такой же, какой и был прежде, пасынок здравого рассудка… …но премудрость изливается иногда из уст юродивых».
– И я – такой же. Пасынок так называемого здравого смысла. Александр, из уст юродивых изливается не только мудрость, но и правда: только сумасшедшим можно иногда говорить её и даже царям.
Юродивый: «Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича».
Говорить правду очень опасно, особенно псарям, прислуживающим царям.
Бояре: «Поди прочь, дурак! Схватите дурака!»
А если схватят, то потом всё будет так, как Пленник говорил: «Кому язык отрежут, а кому и голову — такая, право, притча!»
– Вот еще одна причина, почему я здесь, да ещё с целой головой.
«Передайте ему, сударыня, что вместо того, каким он меня здесь знал прежде – беззаботного, весёлого, даже резвого,– ныне я стал в тягость себе самому, одинок совершенно среди людей. Ещё несколько дней, и я покину этот город и ту скуку и отвращение, которые здесь меня преследуют».
– Истинно сказано две тысячи лет назад: «Хочешь знать, что ты стоишь – отставь в сторону деньги, дом, сан».
– И поэтому я здесь, и покинул свой город, и его скуку и отвращение.

«На высоты! на высоты! Подалее от шума, пыли, от душного однообразия наших площадей и улиц. Куда-нибудь, где воздух реже, откуда груды зданий в неясной дали слились бы в одну точку, весь бы город представил из себя центр отменно мелкой, ничтожной деятельности, кипящий муравейник. Ну куда же вознестись так высоко, так свободно?..»
–Только сюда, Светлейший. Или в подобное.
«Объявляю тебе мой отъезд за тридевять земель, словно на мне отягчело пророчество: И будет те всякое место в продвижение».
– Свершилось...
«Я над стремниной. Опять ведрено… Ветер переменился, облака назад пошли и, после дождя, разодранные, как после битвы ,тянутся, словно оттуда пар воскуривают; позади всего море, пропасти под ногами и зубцы. Не понимаю, как меня ветер не снёс!»
– Держись, Светлейший! Против любого ветра можно устоять, а вот против мнения людского...
«Наконец ветер подул сильнее, ночная стужа развеяла моё беспамятство, затеплил свечку в моей храмине, сажусь писать и живо помню моё обещание; во сне дано, наяву исполнится... Чего, братец, им хочется от меня? Я забрался в такую даль и глушь; предоставляю им все почести, себе одни труды, никому не мешаю, никому не завидую... Однако свечка догорает...»
– Чего хочется? Да одного: чтобы вы были похожи на них, Александр Сергеевич.
«В сообществе равных нам, ни ими, ни собою не довольные, возносимся иногда парением ума над целым человечеством, и как величественна эта зыбь вековых истин и заблуждений, которая отовсюду простирается далеко за горизонт нашего зрения!»

– Как океан!

Сказки Шехерезады

– Кончилась пастель, да и подрамники нужны, – вздохнул Сумасшедший Гусь.
– Надо вниз. Как же неохота! Но мука на исходе, масло... хорошо бы ещё два подшипника, подъёмный блок. Да, и вот об этом не забыть – «наше корыто совсем прохудилось»: надо купить аккумуляторы. Мои финансы, подсчитаем... Итого – поют романсы.

Девочки любили,
А теперь их нет,
И монеты были,
Нет теперь монет.

– Придётся идти – добывать еврики у еврейских гавриков. Видел я их лавочки со всякой всячиной на набережной. Что ж, вперёд. Нет, команда «вперёд» относится только ко мне. Вам, глазастая, поручается почётная караульная служба. Смотреть в оба. А за это вы получите не мосолок и даже не мосол, а мосолище, который можно будет глодать целых три дня.
Бывая внизу по разным надобностям Сумасшедший Гусь отметил для себя один магазинчик с завлекательной витриной, торгующий предметами искусства, антиквариатом и всякой всячиной, включая рухлядь. Под стать витрине было и название: «Сказки Шахерезады».
На вывеске была нарисована полнотелая женщина, увешанная сияющими побрякушками и призывно вскидывающая обнажённые руки. По-видимому, этот знак надо было понимать как приглашение зайти внутрь. Оголённая же пышная грудь Шахерезады без стеснения выплёскивалась из складок её восточного одеяния, и, наверное, по замыслу создателя была олицетворением изобилия, царящего в магазине.
– Ну, раз зовут: «Подходи, не скупись, покупай живопись!», значит, зайду.
Прежде Сумасшедший Гусь видел, что у двери магазина, на низенькой щербатой табуретке всегда сидел характерного вида человек. По-видимому, хозяин. И в этот раз он был на своём месте.
– На своём месте и кипа, – отметил Гусь. Вслух же произнёс:
– Good day to you, master!
– Oh, if it was good, then if there is anything that I sold. Make it good, make joy for the old man! What would you like to buy? Maybe you need furniture of the palace? I have a beautiful desk. Why not?! Why do you wave. Let's go to the store and you will rejoice at such a thing! If you don't want the desk, okay, so I have a lot of other wonderful things. And you should...
– Чёрт, похоже, его теперь не остано...
– Таки что же вы мне морочите голову, прикидываясь англичанином!
– Помилуйте, откуда мне знать, что вы из наших краёв. Со здешними торговцами я всегда говорил по-английски, потому что местный язык у меня слабоват.
– Так давайте говорить на вашем родном, а то я уже начинаю позабывать своё детство, где моя дорогая мамочка кричала с мезонина: «Исакчик, иди домой кушать курочку в бульоне!». А курочка иногда была только в помине – так она злила завистливых соседок.
– Заодно и воспитывая вас, Исак.
– Вы неправильно произносите, надо – Исаак.
– Исааком был Ньютон. Тяготения у вас с ним разные. Вам же не нужна его слава.
– Зачем мне слава! Из неё не сделаешь бутерброд и в железный ящик её не запрёшь. Много наших плохо кончили – под забором, но со славой.
– «Ближе к делу – ближе к телу» – как говаривал один из ваших. Я принёс две скульптуры и картину и хотел бы за них небольшой аванс.
– Любопытно. Разворачивайте... Это что же такое? Это ни на что не похоже! Нет имени автора, на заднике только написано «Сумасшедший Гусь» и дата.
– Сумасшедший Гусь – это я.
– Боже праведный, с сумасшедшими я ещё не имел дела! Хотя нет, однажды было... Он приносил намалёванное и хотел за это, представляете, такие деньги, что и не выговорить. Но, самое интересное, нашлись ненормальные...
– Подождите со своим рассказом. Послушайте меня. Уверяю вас: вы не прогадаете. За эти работы вам дадут неплохие деньги, а мне сейчас нужен лишь маленький аванс...

Через два часа Сумасшедший Гусь, изрядно утомлённый, наконец отправился по другим магазинам.
– Не Исак, а тысяча и одна ночь! «Кряхтит да жмется». Но всё-таки я выжал из него пятую долю того, что хотел.

Гром победы, раздавайся!
Веселися, храбрый Росс!

Татьянин день

– Сегодня 25-е января. Я знаю, это будет однажды... Однажды я встречу тебя – ведь так расположились звёзды.
Это будет, обязательно будет – такова воля небес. Верю: наш союз уже предрешён. Вот только когда, где?.. Ты уже не безымянная... Татиана, Тати имя твоё. Колючка предсказала его.
Да сбудется и для меня твоё заклинание, Назрул Ислам:
«Приди ко мне…»
И в Звёздном Приюте зазвучала приветственная песнь рассвета. Песнь веры, надежды, песнь любви. Это была длинная, длинная песнь.

Приди ко мне, венец моих желаний. Т
ы жажду жизни вызвала в груди.
Заря моих надежд и ожиданий,
Ни разу не пришедшая, приди.

Неведомая, тайная невеста,
Согнавшая дремоту с бытия,
Далекой, безымянной, неизвестной,
Тебе – любовь и преданность моя.

Всего меня захватывает властно
одно желанье силою живой:
чтоб стала ты не призраком, не сказкой,
не вымыслом, а женщиной, женой.

Пусть радости светильник загорится
в моей лачуге – этим я живу.
О, безграничность, обрети границы!
Извечный сон, рождайся наяву!

Живущая в таинственной дали,
меня прикосновеньем одари!
Я во Вселенной за тобой кочую.
Дай отдохнуть и жажду утоли!

Во мне пылает не ослабевая,
неутолимый голод молодой.
Моя душа – желаний кладовая,
моя душа – наполнена тобой.

Рожденный в этом мире безучастном.
где нас беда сражает наповал,
целую все, что кажется прекрасным,
прекрасным вижу все, что целовал.

Меня сжигают огненные звуки,
меня блаженством пронизала дрожь.
И вот соприкоснулись наши руки
и ты свои мне губы отдаешь!

Бессонны эти ночи до рассвета,
и ветер поцелуями пропах,
безудержными теми, что у смертных
рождаются и зреют на губах.

В тот день, когда в создателе окрепла
творящая, безудержная мысль,
возникли мы из хаоса, из пепла,
и ожили, и пламенем зажглись.

Ты найдена. Искал я не напрасно.
Теперь любовью сердце истязай.
Напиток жизни, воплощенье страсти,
не исчезай, как тень, не исчезай.

Пусть ты исчезнешь - но во мне желанье
все повторить осталось. Почему?
Ты стала краше, ты на расстоянье
еще дороже сердцу моему.

В груди ты поселилась, стала
улыбкой и слезой жены моей.
Ты обитаешь и во мне и в ней,
как в вечности туманной обитала.

Ты воплощаешься в моей любимой,
перенимаешь все ее черты,
перестаешь быть смутной и незримой...
Но неужели, правда, это ты?

И снова сердце спрашивает, снова:
где подлинная ты? О, приходи!
Произнеси единственное слово
и снова жажду вызови в груди.

И пусть любовь - напиток вечный, древний,
а наша жизнь - лишь временный сосуд,
из зерен страсти вырастут деревья
и над землею кроны вознесут,

И пусть шумит зеленая, живая
ветвей и листьев юная краса,
и птицы наших яростных желаний
пусть крыльями закроют небеса.

Любовь одна, но чаш любовных много,
Я пью, и жаждой скована душа.
Бессмертное я вырву у земного,
любой непрочной чашей дорожа.

В любом лице я узнаю тебя,
всегда искать не устаю тебя.
До опьянения из каждой чаши,
не зная утоленья, пью тебя!

Ужель творенье сил незримых - ты,
сплетенье снов неповторимых - ты?
Нет, ты из тех ,кого целуют.
Любая из моих любимых - ты!

В бесчисленные чаши лью тебя,
губам прильнувшим отдаю тебя.
И нахожу тебя в любом сосуде
и сотнями желаний пью тебя!

Слова перемежались с импровизациями, наигранными на пан-флейте и гитаре. Низкие, слегка сиплые звуки духового инструмента и басовые струны гитары, звучащие в унисон, особенно нравились Сумасшедшему Гусю.
– Да будет этот год последней страницей тьмы. Я буду ждать твою приветственную песнь.

Фарфоровые коньки

Нет, изготовить коньки было совсем не сложно. Он их сделал почти такими, какими видел в музее. В музее страны, куда русский царь ездил набираться ума. Правда, попутно ещё кой-чего набрался на горе своему народу.
– Табак, вино и дыба на одной чаше и кое-что на другой... Ну, да пусть время судит его.

Хотя от оригинала коньки всё-таки отличались небольшими конструктивными особенностями.
Сумасшедший Гусь не мог нарадоваться на фарфор, с которым работал.
– Ай, да порцелин, – не раз говаривал он в восхищении. Твёрдостью превосходит сталь. Булат. И звенит, звенит... А белизна – снежная. Только дороговат.
После двукратного обжига механически воздействовать на такой материал можно только алмазным инструментом.
Закрепив в деревянных тисках коньки кверху лезвием, Сумасшедший Гусь отточил режущие грани алмазным бруском. Как делал ещё в детстве, опробовал остроту лезвия на ноготь, еле заметным движением соскабливая с него тончайший слой. –
Так, истинно, – подытожил Сумасшедший Гусь. – Теперь попробуем крепёж. Ну вот, отменно.
Коньки крепились к обуви самым простым способом – при помощи верёвочек, которые стягивались на ногах рычагами-палочками.
Рыбное Блюдо, затянутое льдом, стало катком для Сумасшедшего Гуся. Обычно по вечерам он зажигал смесь перетопленной смолы и опилок в керамических плошках, установленных на высоких треногах. Даже очень сильный ветер не в состоянии был затушить этот шипящий ароматный огонь.
Развлекался он обычно по воскресным дням. То на коньках, то на коротких широких лыжах, смастерённых из ствола старой вишни. Иногда катался на санях. Лепил из снега, вырезал изо льда. Наигрывал на своих инструментах. Пел свои и чужие песни.

Сход лавины

Дни Сумасшедшего Гуся струились, как вода в Болтунье: то весёлой песенкой на перекатах, то молчаливым раздумчивым глубинным течением перед сливом.
– Вот вода. Всегда разная. И мы...

Светлейшим ручейком приходим в жизнь, течём, живём, стремимся – всё вбирая... Один становится лесной речушкой малой. Другой же – статною равнинною рекой. Иные – в перекатах, водопадах, меняя русло и делясь на рукава...
...Поток стремительней, мутней, плавнее бег...
...А вот и Море...

Но это не сейчас. Потом.
Пока – Останься в этой заводи уютной
и просто слушай, трогай и смотри,
вдыхай и пробуй, не спеша нисколько...
Вот рыба серебристая блеснула,
вот ветер ветви ивы шевельнул...
Сейчас всё в мире близко и понятно,
и будет так всегда, пока ты здесь...

Да, Леонардо, «Нельзя войти дважды в одну и ту же реку», так и дни не повторяются.

Сумасшедший Гусь нежился после завтрака под солнышком, очень тёплым для этого времени года. Уже чувствовался зовущий первозданный запах земли. Солнце оголило южную сторону холмика возле Болтуньи, и его нагретый бок даже чуть парил. Есть особая прелесть в таких днях: радужных, искрящихся теплом.
– Как будто не было стужи... «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?.. Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне», – пропелось сердцем.
Собака расположилась подле его ног и тоже жмурилась под яркими лучами.
И вдруг...
Многое в этой жизни происходит как будто внезапно. Совсем недавно был молод и беззаботен. И вдруг... Ещё вчера был здоров. И вдруг... Только час назад был жив...

Почти одновременно он и собака отреагировали на шум: откуда-то сверху нарастающий звук «ш-ш-ш»... и в следующее мгновенье:
– Кари, за мной! – вскрикнул Сумасшедший Гусь и ринулся к дому гигантскими прыжками. Влетев внутрь и захлопнув дверь, он тут же почувствовал, как содрогнулось его убежище. И в тот же миг окно наверху накрыло серой пеленой. Зашуршало в дымоходе горна... и наступила полная тишина.
–Так... завалило. Выдюжил такой натиск... Ай да дом! Ай да стены! Спасли нас!.. Но, однако...
Сумасшедший Гусь приоткрыл заслонку и попытался развести огонь.
– Нет тяги. Попробуем через дверь.
Дверь не поддавалась.
– Замуровала нас лавина. На сколько нам с тобой хватит воздуха?.. Да, развинтить болты... задача.
Через час работы Сумасшедший Гусь сумел отвинтить гайку и вынуть из двери одну доску. За ней – снежная стена. Снег крупинками.
Вытащив из двери ещё две доски, Сумасшедший Гусь начал уминать, спрессовывать снег. Через несколько часов работы перед дверью образовался грот. Появилась ненужная сейчас возможность подобраться к поленнице, сложенной рядом с входной дверью.
– Холодно у нас, а огонёк не развести... но дышать стало полегче. На сегодня достаточно приключений. Всё: холодный ужин, и – в спальник. Утро вечера мудренее. Наверное, там светят звёзды...
На следующий день они выбрались на поверхность. За домом толщина снежного завала оказалась сравнительно невелика, и откопаться не составило большого труда – всего-то два часа попыхтел. Вокруг всё белым-бело и почти неузнаваемо. Болтунья под снегом. Одинокая сосна выдюжила, но лишилась нескольких веток. Стояла вся растрёпанная, пораненная, постаревшая.
– Да, невзгоды-непогоды... А ты на брюшке по такому снегу много не наползаешь, да и ни к чему, иди в дом. Марш, марш, без тебя управлюсь. На тихоходах-снегоступах я хотя бы передвигаться могу.
До верха трубы дымохода снега оказалось около метра.
– Итого семь метров от земли. Ничего, откопаемся! И положен мне утренний чай.
Но снег, попавший в дымоход, не давал разгореться огню, и дым из топки через дверь и снежный грот, клубясь и извиваясь, медленно выползал наверх.
– Пошипи-пошипи, я тебя всё равно осилю, снежный змей горынный!
Вскоре Сумасшедший Гусь уже прихлёбывал с блюдечка свой обычный утренний чай из зверобоя, шиповника, ежевики и мяты. И конечно, с мёдом.
– Как ты быстро съела свою долю! Нечего бросать на меня такие взгляды. У нас всё по-честному.
Через три дня Звёздный приют был освобождён из снежного плена. Он стоял, окружённый пятиметровой белой стеной. За эти дни заметно потеплело, и снег стал вязким. Сумасшедший Гусь начал пробивать туннель по направлению к пещере, где хранились съестные припасы. Снег теперь очень легко утрамбовывался, и, чтобы добраться до пещеры, понадобилось два дня. Ещё четыре дня трудился над двумя атлантами и двумя кариатидами, как бы поддерживающими свод туннеля, ведущий в Усь-пещеру.

Оборванная нить

Сумасшедший Гусь приступил к давно отстоявшейся в душе картине. Через два дня у него закончился белый пигмент. Да и в Усь-пещере большинство съестных припасов подошло к концу. Тяжело вздохнув, он решил:
– Придётся идти вниз за пигментом. Завтра. Да, нужно составить список необходимого. Поживёшь день одна, а за это принесу твою любимую косточку.
«Зажмурьтесь!» – советует весеннее солнце в снежных горах.
– Греет!.. мириады слепящих льдинок-зеркал... Воздух уже сделался другой. Особый...
Прикрепив лыжи, Сумасшедший Гусь двинулся к Большому ущелью. Даже вниз лыжи скользили с трудом. Приходилось часто останавливаться и сбивать налипший снег. На полпути, как всегда, встретилась его хорошая знакомая.
– Ш-ш-ш-ш... спи, поспи ещё, Оливия... И ты, наверное, уже видишь весенние сны с тёплыми орошающими дождями... Хорошо, что тебя не коснулась лавина. Мимо пронеслось её ледяное дыхание. А вот Одинокую Сосну она задела. Ничего, оправится.
Тихонько треснула сухая ветка.
– Да вот, бреду вниз. Плохо катится. Нет, не жалуюсь. Всю зиму ездил на них со свистом.
– Ничего, Оливия. Потерпи, осталось совсем немного. Скоро будет тепло. Так же тепло, как на твоей древней родине – в оазисе Эйн-Геди. Я там бывал. Сидел у источника Соломона. Да-да. Там, где он сочинил свою «Песнь Песней».
Я тоже в горах. И у меня есть источник. А рядом – море. Но живое. Будет и у меня своя Песнь Песней.
А Первый Храм у меня уже есть. Я – в нём... И щемит сердце, и невольные слёзы от такой красоты. И внутри рождаются песни, как у Давида. Но это мои псалмы, о моём Храме. Спи, Оливия, спи...
И он побрёл дальше.
А там случилось ещё одно «вдруг».
Добравшись до ущелья, Сумасшедший Гусь понял, что можно возвращаться назад.
Подвесной канатный мост, построенный когда-то для Князя, жившего здесь отшельником, больше не существовал. Его снесла лавина. Спуститься вниз по почти отвесным скалам без соответствующего снаряжения не было никакой возможности.
– Вот тебе и косточка, и Юрьев день. Ну что ж, Учитель Рерих – «Если ты устал, начни ещё. Если изнемог, начни ещё и ещё»...
У меня есть около двух месяцев. И за это время надо научиться быть пауком. Ибо другого пути нет. Вот только продукты... есть мёд, много трав, шиповник, сушёные яблоки, вишня, чуть-чуть муки, подсолнечного масла, связка речной вяленой добычи... Как-нибудь протянем. Ходи веселей, Гусик!

На следующий день после йоги и скупого завтрака он начал тренировки на большом оттаявшем утёсе, обращённом к югу.
А весна каждый день прибавляла тепла, проталин на скалах, сосулек, набухающих почек, ощущения скорых удивительных перемен и превращений. Насыщала воздух предстоящим таинством возрождения.
Сумасшедший Гусь тощал, делался жилистей. По собаке это было менее заметно. Уже на две трети утёса он взбирался и спускался почти так же, как когда-то по ступенькам на свой пятый этаж в городе. Зажила кожа на руках от многочисленных ссадин, уже не ломило мышцы от непривычной растяжки. Появилась уверенность, что он сможет спуститься вниз.
– Если, конечно, не сдует с карниза. И полечу я лёгким пёрышком... Над полями, над лесами, над горами... Под облаками. Ибо сейчас я в весе пера.

Весенние праздники

Сотворение чуда

Для Сумасшедшего Гуся оно началось с выбора места. С маленького кусочка планеты для чудотворства. Вернее, с нескольких местечек, где будут происходить разные чудеса.
– Ну, не чудо ли? – рассуждал сам с собой Сумасшедший Гусь. – Из крохотного зёрнышка – целая тыква! Маковые зёрнышки, горчичные зёрнышки... а, наверное, есть и ещё меньше.
Одному чуду необходимо только утреннее нежное солнышко. Другому – тень и прохлада. Есть и такие – творятся только на солнцепёке.
Лопата врезалась легко, изредка гулко звякая о камешек. Лоснящиеся пласты пахли сыростью, сочившимися корешками. Было жаль уже подросшую траву с первыми цветочками.
Каряя совала влажный нос в свежую землю и шумно тянула в себя слегка прелый воздух.
– Чуешь, чем пахнет?.. Правильно, прелестью.
Перевернутая земля парила. И её дух понимался вверх с весеннего, уже жаркого луга.
Три дня Гусь пластался с утра до вечера, делая грядки на своей-ничьей земле. Сверху она выглядела чёрно-коричневыми заплатками на ковровой зелени с узором из первоцветов.
Подготовленная земля за эти дни сильнее прогрелась. Можно было начинать посадку огорода – первого действия чудотворства.
– Зёрнышки в гнёздышки, – приговаривал Сумасшедший Гусь, опуская в лунки семена овощей. – Полежите в материнском до поры, до времени. И настанет ваш черёд – напитает вас влага, и проклюнетесь. Хрупкое одолеет тёмное. Как же у вас всё правильно – хрупкое всегда одолевает темное. А в жизни людской часто наоборот...
И увидите свет... и для вас он тоже будет хорош. А здесь я вам помогу.
Вечером тёплой водой из Рыбьего блюда он полил и всю рассаду, выращенную в Звёздном Приюте.
– Знатный огородик получился. Завтра – сначала в Старый сад. Им тоже нужна забота. Невестушкам нашим.
Потом побродим по весне.

Обретённый Эдем

– Вот денёк! Можно уже и блины печь на плоских камушках. Учитель Басё, я с тобою пою:

«О, священный восторг!
На зелёную, на молодую листву
Льётся солнечный свет».

– А воздух-то, чуешь?.. особенный, ранне-весенний, лёгкий и льётся родниковой...
Сегодня Сумасшедший Гусь решил взойти на вершину Второй, с макушки которой лишь недавно исчезло снежное сияние. Теперь только на Величавой ещё искрилась белая шапка.
А здесь, внизу, деревья уже выпустили блестящие стрелки-листочки.
– Ну, пошли, хвостатая мельница.
Сверху вся долина пестрела нежнейшими, как бы чуть размытыми оттенками ранней весны. И в этой разнообразной пастельной палитре ярко выделялись особо нарядные пятна – то были цветущие деревья.
– Красавицы, что-то вы родите? Отсюда не понять, какие плоды.
Сумасшедший Гусь достал блокнот, карандаш и нарисовал карту-схему цветущих деревьев. Сиреневых, красных, белых, розовых – насчитал двадцать пять ярких пятен.
– Летом все цвета и оттенки сольются в колышущееся зелёное море. Но сейчас... какое время! Каждое деревце – невеста. И не цветущие – тоже принцессы. На первый взгляд они все в одинаковом. А приглядишься – и увидишь, как сильно разнятся их наряды-украшения. Каждая убрана по-своему.
Ах вы, мои милые! Не насытится око, не оскудеют силы рисовать вас... Вон стайка деревцев излучает: янтарный, оливковый, беж. Это цвет спаржи – берёз очарованье. Рядом мирт, кремовый, кукурузный... изумруд, льняной, персиковый, тыквенный, лососевый... .
..Эта в лайм принарядилась, с хаки в обнимку... А вот шафран с абрикосовым; здесь же – вроде простенький, морковный, а как смотрится – не хуже старого золота... А дальше – цвета красного дерева; скромница в бледно-розовеньком. Рядом – важный кардинал; в свите – фуксия, поодаль – киноварь в ореоле светло-вишнёвом, и терракота тут как тут... .
..А вот южное сочетание горчицы с мандарином... хорош бордовый, и кармин такой, что и не выразить, кораллы с абрикосами... И в середине – шартрез, и роскошный палевый – как на известной особе, которая очень любила палевое и гадала про себя всегда на трефовую даму.
...Не налюбоваться... Тронешь – мягкое, новорождённое, некоторые клейкие. Две-три недели будет свечение оттенков, праздник появления, лиственный бал. Потом погаснут свечи до осенних фейерверков, до «прощальной красы», до «очей очарованья».

Он поднялся выше. И с этой точки увидел:
– Боже! Горит, горит... вот это страсть, какое пламя... Как полыхает!
Так вот где он спрятался, этот сад, о котором в письмах неоднократно упоминал Светлейший. Плато – на южном склоне. Доступное только тёплым лучам. Даже ветер вас не беспокоит. Немудрено, что по осени я вас не нашёл. Отсюда не разобрать...
А что же это? Так цветёт только абрикос. Остальные?.. Отсюда не понять. На месте увидим, от кого чего ждать. Вижу, вижу ваш призыв: «придите, полюбуйтесь на нас!» Слышу, слышу ваше мажорное ликование! Вашу Оду Радости. Обязательно, несомненно приду. Конечно, к каждой. Как можно не откликнуться на такие приглашения! Засвидетельствую свой восторг, своё восхищение...
Здесь «негой юга дышит небосклон», здесь «дремлет мирт и лавр заворожён».
Боже, и над всем этим весенним великолепием – синь небесная, бездонная. Завтра на это же место – с пастелью и холстом. Да только, жаль, слаба рука человеческая! Но всё-таки частичку Эдема запечатлеть сумею. До завтра, милые!

И в горах эхом разнеслось:

Видел я сад в подвенечном уборе,
В этом саду мы с тобою вдвоём…
Звёзды на небе, звёзды на море,
Звёзды и в сердце моём…

И через секунду:

Солнце на небе,
солнце на море,
Солнце и в сердце моём...

Будем ли, незримая Татьяна, в этом саду мы с тобою вдвоём?

Гончарный круг

Несколько дней Сумасшедший Гусь раздумывал, прикидывал, рисовал эскизы гончарного круга и даже сделал уменьшенную копию. Макет действовал хорошо и надёжно. И, на его взгляд, при изготовлении в натуральную величину ни по материалам, ни в технологии не предвиделось особых трудностей. Место близ Болтуньи-Певуньи было определено, и он начал чертить детали и узлы гончарного круга в совокупности с устройством водяного привода для него. Закончил сборочным чертежом.
– Истинно, истинно... Потому что просто. И это главное. Просто – значит надёжно, что и требовалось. Нажимаем на рычаг ногой и – имеем возможность регулировать скорость оборотов.
Так... в этом положении давление потока на лопасти максимальное, и скорость по расчётам будет... будет... примерно то, что нужно. Именно. Ага... В этом – равна нулю... весь поток пойдёт по байпасу. Итак, рычагом... люблю скорость – малую, среднюю... и для центровки необходимую в триста шестьдесят пять оборотов – по числу дней в году.
Гончарный круг получился славный: мощный, без биения, с регулируемыми оборотами. Приводимый в движение потоком энергии Болтуньи, он очень легко перестраивался на нужную скорость. Правой педалью без усилий, плавно менялась сила напора воды на лопасти маховика, соединённого с верхним рабочим диском, на котором и совершались чудесные превращения глины.
Механика получилась очень удачной: выглядела красиво, работала безупречно. Недаром всё это потребовало многих часов кропотливого труда. Придумать, начертить, изготовить, подогнать, отладить в работе все детали конструкции, которую до тебя ещё никто и никогда не делал – есть в этом что-то такое, ради чего стоит жить. Жить, делая новое, невиданное и полезное, не разрушительное. Хотя кто знает; может, это уже было когда-то в древности – гончарный круг на водяном приводе. Ведь ему, как утверждают некоторые, уже четыре тысячи лет, и, вполне возможно, нечто подобное уже существовало.
«Нет ничего нового под луной. Что было, то и будет...»
– Пусть повторяется! Лишь бы – доброе, созидательное.

Квадра

Так, за почти квадратные зрачки, он назвал козу, приобретённую ранней весной.
Неделю он провёл у хозяйки – старушки, продавшей козу, осваивая премудрость доения. Учился готовить творог, сыр и другие продукты из козьего молока, расспрашивал подробно, как содержать козу. Ведь до этого он держал только собак. Договорился со старушкой, что в следующий свой приход он купит у неё двух курочек и петушка.
– А сейчас у меня денег только за козу да за постой. Опасаюсь, что не справлюсь с этой домашней оравой на подъёме. Ведь моста больше нет. Поэтому петушка с курочкой заберу после.
Поднять козу на свой верх (или, как он говорил, отправляясь в город, опуститься на их низ) неожиданно оказалось сложным делом. По-видимому, где-то в горах прошли дожди, и Ущельная река вздулась, наполнилась мутью.
– Ревёт и стонет... да надо идти. Была не была! – и он потянул за верёвку.
На стремнине река опрокинула упирающуюся изо всех сил козу. Верёвкой рвануло Гуся, и он потерял трудносохраняемое равновесие.
– Ай да мы! Всё-таки выбрались. Ну, хлебнула... так ведь не горя, а только водички. Отдышись, отдышись... ты была почти молодчиной. А вот вид у тебя ошалелый. Интересно, какой я?.. Что «бе-е»?.. Присмирела – значит, наверх мне будет легче тебя тащить. Лихо нас снесло. До подъёма с километр будет. Потопали, Квадра!
Пока они шли, ему вспоминалось. Тогда, ранней весной, отправляясь за скобами и другим необходимым снаряжением для спуска и подъёма на девяностометровую высоту, он чудом не разбился. Опорный камень вывалился из-под ноги, и он повис на кончиках пальцев. До земли было метров десять.
Натренировался он неплохо на базальтовом утёсе, но совсем не было опыта лазанья по скалам различной породы.
– Интересно, как я удержался... Из-под ногтей показалась кровь. Если бы не чудо... Нет, лучше не вспоминать.

– Пришли. Здесь мы должны подняться наверх, поняла, рогато-ушастая?
Там, где был подвесной мост, Сумасшедший Гусь после того памятного спуска надёжно закрепил на скале скобы. Теперь он довольно легко спускался и поднимался по мере надобности чего-либо из города.
Обернув тулово козы тростниковой циновкой и затем опутав её веревкой, он при помощи закреплённого блока без особых усилий поднял её наверх – правда, под непрестанные козьи стенания.
Коза оказалась норова бойкого, характера вредного, и эти черты во всей полноте проявились на новых пастбищах в горах. Освоилась она быстро, а, почувствовав себя настоящей хозяйкой положения, с удовольствием шкодила. Любила исподтишка наподдать острыми рожками собаке, которой на эти подлые выпады было запрещено отвечать трёпкой. Ей было разрешено только имитировать атаку – для поддержания своего авторитета.
Квадра быстро поняла тщетность ложных нападений и после ловко нанесённого удара презрительно поворачивалась задом к захлёбывающейся лаем собаке. А чтобы усилить впечатление полного презрения, она вставала на задние ноги и медленно удалялась, поводя рожками и сея за собой крупный горох. Самолюбие собаки сильно страдало, и она скулила – жаловалась на несправедливость.
– Нет, трёпки не будет и впредь, – холодно отвечал Сумасшедший Гусь, когда она косилась на него и тихо повизгивала.
– Нишкни! Держись подальше, будь начеку, – советовал он, в душе сочувствуя бедняге.
– Квадра и впрямь частенько ведёт себя, как стервоза... стеркоза. Но она – наша маркитантка.
...Маленькая модель мира. Скольких людей вот так за кусок – и в хвост их, и в гриву... А то и кусок ни при чём, так, для пущей забавы. А они только улыбаются в ответ, а в душе всё скулит и негодует.
Терпи и ты.

Петушино-куриный день

Заготовлена заранее плетёнка – корзинка из ивовых прутиков. Приделаны лямки, чтобы нести её на спине: руки должны быть свободными для подъёма и спуска по скалам. Уложены в плетёнку с соломой три керамические вазы для продажи.
– Вроде всё. Семь часов туда-сюда ходу. Надо спешить. К Квадре не приставать, держаться подальше. Никаких скандалов, тем более – драки. Ну-ну, не сердись, это я так, на всякий случай. Знаю, знаю, умница. Всё, пока, до вечера!
Сумасшедший Гусь любил эту дорогу в город. На рассвете, по росной долине, вдоль петляющей Болтуньи, по душистым травам, среди причудливых камней шёл он... А внутри трепетало, как крылышки жаворонка в вышине, и рождало такую же неприхотливую песенку. Вот уже и солнышко зажгло бесчисленные, как звёздочки на небе, бисеринки росы: красные, белые, зелёные лучики.
– Вот моя Богородица! «Она все. Она сама себя и награждает, и наказывает, и радует, и мучит. Она сурова и кротка, любит и ужасает; немощна и всемогуща. Все в ней непрестанно. Она не ведает прошедшего и будущего; настоящее ее — вечность. Она добра. Я славословлю ее со всеми ее делами. Она премудра и тиха. Не вырвешь у ней признания в любви, не выманишь у ней подарка, разве добровольно подарит она. Она хитра, но только для доброй цели, и всего лучше не замечать ее хитрости. Она целостна и вечно недокончена. Как она творит, так можно творить вечно. Каждому является она в особенном виде. Она скрывается под тысячью имен и названий, и все одна и та же».
Так и шёл он по своей-ничьей земле, видя и неся в душе её образ.

– Здравствуй, Оливия! Ты выглядишь просто прекрасно. А твои ровесницы из Гефсимании, пожалуй, сильно уступают тебе. Говорят, им за восемьсот. Думаю, и тебе около этого. Но какая разница между вами! Ты стройна и прекрасна! Их искорёжила и состарила ни на миг не утихающая вражда на земле, в которой у них корни. Не мудрено: они опаленные, всю жизнь свою рядом с войной, ты же – в мире.
– До вечера, Оливия. Цвети вечно!

В сказке Шахерезады

В одиннадцать часов Сумасшедший Гусь уже шёл по приморской набережной к магазину.
Между дверью в магазин и витриной, как обычно, на складном стульчике сидел хозяин.
– А в слоге том, досуг имея... – улыбнувшись, пробормотал Сумасшедший Гусь.
Ещё издалека он увидел, как сидящий встал и простёр к нему руки.
– Благодарение Всевышнему! Отрада, отрада для глаз, бальзам на сердце!
– День добрый, Исак!
– Как я рад, как я рад! Принесли?.. О вас уже спрашивали, спрашивали... Не дождутся ваших работ!.. Только керамика? А картины?.. Какая жалость! Тут с большой океанской частной яхты спрашивали. Нет-нет, и керамику вашу ждут, ждут. Я не понимаю. Ну, не понимаю! У меня в магазине есть блюдо, расписанное золотом, из которого кушали цари. И не возражайте, цари, цари!.. Ну, не цари, так всё равно люди богатые. Ему больше трёхсот лет. И не возражайте. А вы сколько думаете?.. Ну уж, не больше ста. Вам лишь бы перечить. Всё равно – антик. Так нет, берут ваше, и просят ещё и ещё! Вот их у меня сколько – и всё старинное-престаринное. А им подай ваше. Не понимаю!.. Ой, какое трудное дело – коммерция!..
– Альберт Эйнштейн...
– Вот вы сказали – еврей...
– Я сказал «Эйнштейн».
– Хорошо, хорошо, не сказали, так подумали – «еврей-торгаш». И не перебивайте. Думаете, это легко – торговать? Одному нужно одно, другому – другое, голова идёт кругом. Можете послушать меня хоть раз?! Раньше я торговал рибой. Думаете, это просто?.. Холодно, а я уже с утра с тележкой на причале. Рибаки такие несговорчивые... Сначала охрипнешь с ними, а потом и вовсе голос потеряешь. Такой тарарам! Наконец поладим.
– «Разбой, торговля и война  --
Не всё ль равно? Их цель – одна!»
– Это вы так думаете?!
– Нет, так думает другой человек.
– Пусть так думает другой – пустой человек. Он мало что знает за наше дело. Ну так вот. Я даю им прямо живые деньги – иди, погрейся рюмочкой-другой. Представляете: живые деньги! Отдыхай в тепле, в удовольствие. А себе беру такую заботу – вези их рибу на ринок и майся на холоде... Посмотрите на мои руки, что с ними стало от их рибы и льда!.. А хозяйки?.. Это такой народ, скажу я вам! За понюшку удавятся. Горластые, все мои нерви истрепали. А если утренний улов не распродашь весь?.. А лёд дорог!.. А на следующий день:
– Эта риба – живая-свежая?
– Живая-свежая!
– А почему у неё глаза закрыты?
– Спит! – говорю.
– А почему она так воняет?
– Это она так, во сне подпустила…
– Э-э-э, Исаак, вы, наверное, хотите мне со вчерашнего улова всучить?!
– Нет, я только хочу сказать, что, когда мы спим, то себя не контролируем. С уснувшей я вам дам скидку, такую скидку, что вы будете ради. Ведь не будете воротить нос с такой скидки?..
Вот, делаешь добро людям, а в ответ – одни неблагодарности. Э-э-э, да что это я?.. «Пусть хвалит тебя чужой, а не твои уста».
Спасибо Азриелу, надоумил заняться вот этим. Убедил: на вложенное отдача намного больше, чем на рибе. Я и вложился. Сначала совсем плохо пошло, думал бросить, а теперь – ничего! По морю всё больше народа приплывает. Хотя – тоже не сахар-рафинад. Вот вы сказали – «еврей-торгаш». А это такая морока...
– Во-первых, слово «еврей» я ни разу не произнес. Во-вторых, за эту мороку, Исак, вы на каждую мою работу накидываете до тысячи процентов чистого барыша. Как говорил один мой хороший знакомый: «Что, овёс нынче дорог?»
– Не понимаю, какой овёс...
– Ничего, это я так... Исак, скажите, сколько могут стоить один заморский петух и две курочки?.. Полста, говорите?.. Вот за эту сумму я и отдам вам три свои работы. Придётся вам раскошелиться.
– А как вы думаете, сколько они могут стоить на продаже?
– Меня это не волнует и не касается, Исак. Вы же прекрасно знаете, что они намного дороже, чем полста. Я их сделал по своему мироощущению. А теперь их судьба – по вашему миропониманию. Мы с вами с одной планеты, Исак, но с разных полюсов. Прощайте!
– Когда вас ждать в следующий раз?
– На что-нибудь понадобятся деньги – приду.
– Петушка с курочками можно купить и за сорок. Вы поторгуйтесь, и вам уступят.
– Нет, Исак. Торговаться – это ваше кровное. У меня другое призвание. Давайте мои полста и ни грамма меньше. И – прощайте!

Плоды чудес

Солнышко нежно лилось сверху – прогревая, тёплая водичка вниз – орошая; уход, а главное, земля, полная нерастраченных соков – и начали рождаться действительно чудесные плоды.
Первой в земле округлилась редиска. Сумасшедший Гусь аккуратно, за колючие листочки-фестончики, вытягивал её на свет божий.
– Быстро ты нагуляла такие бока... А цвет-то, цвет каков! В красный добавить треть синего, хорошенько перемешать – и получится редисочка снаружи. И завершая очарованье твоей наружности, ещё надо легкой кистью добавить бордовый поверх основного цвета. Особенно ты привлекательна после купания, когда ещё влажная. Ишь, зарделась – как обнаженная девица! Что за тельце! Для любования твоя плоть создана, и не только, а если – «хрусь»... Сочная, чуть подсиненная, кое-где полупрозрачная белизна сердцевинки. Божественно: и свежий дух, и острый вкус!
Каждый день Сумасшедший Гусь слегка видоизменял свои рецепты утреннего салата. Хотя название он имел неизменное – «альпийская свежесть». Обычно в ресторанах подают одно и то же, но под разными названиями. Если с вечера остались макароны от пасты, то наутро будут они же под топлёным сыром, а называться будут в зависимости от творческих способностей повара. У Сумасшедшего всё наоборот. Компоненты в салат попадали разные: в зависимости от настроения, а главное – по мере созревания различных овощей и трав. Для первого салата со своего огорода он нарезал тоненькими дольками редиску.
– Вместе хорошо смотритесь, – слова эти относились к коричневой разделочной доске из старой вишни и к белым кружочкам, окаймлённым бордовой полосой по окружности.
С доски всю нарезку отправил в чёрно-лощёную керамическую плошку, края которой окаймляли потеки коралловой глазури. Присыпал мелкой солью.
– Пусть пока потомится. От такого томления рассол редисочный получается очень ядрёный. Так, теперь за папоротником, там же черемша, а в низинке жирный щавель да крапива. Пошли.
Через полчаса он разложил на яблоневом срезе завитушки папоротника, молодые побеги черемши, щавеля и крапивы. Нарезал их, присолил и сбрызнул лёгким уксусом из яблок бывшего княжеского, а теперь его сада.
– Тоже пусть слегка потомится...
– Теперь всё перемешать и окропить маслом.
Масло у Сумасшедшего Гуся было своего, особого приготовления. К оливковому он добавил масло арахиса, грецкого ореха и чуточку подсолнечного. Бутылка с этой смесью настаивалась две недели на стручке жгучего красного перца, семенах укропа и кориандра и сухих игольчатых листиках розмарина.
– Мешаем, мешаем... а дух-то какой! Ох, раньше... раньше я питался падалью, как все городские. А это... только час назад всё росло на девственной земле, не отягощённой никакими химикалиями. Как благоухает! Да с хлебушком на хмелевых дрожжах. Из собственной печурки. Приятного аппетита тебе, Гусик! Вкушать на свежем, вольном, горном. Под ярким...
Сегодня займёмся сбором нежных «гусеничек» папортника. Уподобимся азиатам, засолим эти скрюченные завитушки, часть замаринуем. Самое время для сбора. Азиаты большие деньги платят, скупая для засолки побеги папоротника по всему миру. Но это не то, это уже не та свежесть. Их надо есть именно сейчас, в течение получаса-часа после сбора. Эх, а завтра всё то же в сметане от Квадры. Или на сливках можно будет слегка припустить этих «гусеничек» для альпийского. Правда, на масле тоже хорошо. Но на сливках – лучше.

Летние праздники
 

День морской

Текла неторопливая река времени. Времени дивного, наполненного первозданным – чистотой и естественностью, Природным-Божьим соприкосновением! Как же привольно в Его и в Её земной красоте…
Ты и Он, ты и Она. Я повторяю и повторяю, Божественная, ты: «единственный художник: из простейшего вещества творит она противоположнейшие произведения, без малейшего усилия, с величайшим совершенством и на все кладет какое-то нежное покрывало. У каждого ее создания особенная сущность, у каждого явления отдельное понятие, а все едино».
Были насущные дела, были и искушения.
– Море – насущное искушение. Море – не «оно». Море – «она»... Возлюбленная! А ветер – соперник.

Вот замечательные чувства моря, жизни, любви. И под каждым словом мог подписаться Сумасшедший Гусь.
«Здесь – праздник пространства, здесь царит Беспредельное, здесь дышит воздух, здесь живут бесконечные возможности... И сердце моё раскрывается, становится огромным и блаженным и наслаждается потоком этой разрешающей, зовущей любви... Как если бы мир хотел сказать мне великое и благостное слово приятия, прощения и примирения».
Но надо было делать задуманное – выйти в море. Для этого нужно срубить найденные заранее три высохшие сосны. Распилить их, снести девять брёвен к обрыву, сбросить их в маленькую бухточку и там связать плот.
Выдержанный годами, высушенный солнцем и ветрами сосновый сухостой от удара обухом звенит басовой струной. Рубится и пилится легко. Переносить трёхметровые брёвнышки совсем не тяжело.
Через неделю все брёвна и рулевое весло лежали на краю обрыва над морской бухтой. Изготовленная долгими зимними вечерами верёвочная лестница со ступеньками, сделанными из высохших ветвей кипариса, надёжно закреплена. Оставалось по возможности аккуратно сбросить брёвна и спуститься самому.
Всё удалось как нельзя лучше. Только осиротевшая собака тихонько поскуливала наверху. Впрочем, за шумом волн её было почти не слышно.
Вот и произошла долгожданная встреча Сумасшедшего Гуся с морем в Бухте Сумасшедшей Радости. В этот почти безветренный день оно было прозрачным: изумрудно-малахитовым – над водорослями, которые колыхались мерно, в такт тихой волне; желто-белым – над песчаным дном; тёмно-бурым – над подводными камнями.
Внизу, при этом освещении, море напоминало старинное серебро. Тихонечко накатывалось – «ш-ш-ш-р-р-р», – и откатывалось – «р-р-р-ш-ш-ш»... Очень мягкое «р-р-р» – от мелкой перекатывающейся гальки, «ш-ш-ш» – нежный звук намываемого песка.
– Возлюбленная!
– Там-тарарам-та-та-тара-ра-там! – в сумасшедшем исполнении зазвучала дивная мелодия радости, отражаясь от скал и сливаясь с негромкой песней моря.
Связать плот жёстко, по торцам, в «ласточкин хвост», заняло не более часа. Ещё наверху всё было тщательно подогнано. Сумасшедший Гусь закрепил «якорь» из большого валуна и страховочную верёвку. Рычагом, по двум круглякам, спустил плот в море. Он хорошо держал Сумасшедшего Гуся и тяжёлый каменный якорь.
– Надо бы сделать парус. И тогда... Да, ещё название. А если – «Морской слоник»... тоже не очень... ловок.
Приятно покачивало. Отплыв от берега метров тридцать, Сумасшедший Гусь столкнул «якорь». Камень лёг на дно, примерно на десятиметровой глубине. Солнце еле просвечивало сквозь дымку облаков.
– Тёплая, ласковая, солёная...
И Сумасшедший Гусь нырнул. Вынырнул.
– Господи, как же мне хорошо!
Плавал, нырял, повторяя и повторяя одну эту фразу – благодарение на разные лады. Накупавшись, забрался на «Морского слоника».
– То, о чём я мог только мечтать!

«И вы, о жертвы жизни городской,
Оглохшие от мелкой дребедени,
Задумайтесь под мерный шум морской,
Пока сирен не различите пенья!»

Понежившись и отдохнув, направил плот поближе к берегу. Собрал несколько некрупных моллюсков-рапан. А у самого берега нашлись камни с колониями мидий. Сняв на ужин себе и собаке сотню заросших водорослями сине-чёрных раковин, Сумасшедший Гусь решил возвращаться домой. Подъём был не намного тяжелее спуска.
Наверху собака, наконец дождавшись хозяина, исполняла, повизгивая, танец радости.

Земляничный день

–Земля-Ника... Над кем отметила ты свою победу? Чьи капельки на тебе превратились в ароматный плод?
Земляничная поляна уютно расположилась посреди леса на крутом горном склоне. Глянешь снизу – яркими красными, пурпурными капельками-брызгами ягоды. Висят, красуются под резными трилистниками. На плодоножке – по целой горсти. Захватишь в ладонь, потянешь – и ягоды отрываются от материнской пуповинки. Как будто лопаются крохотные воздушные шарики. Поднесёшь ко рту – и обдаст теплом и земляничным ароматом, ароматом детства, беззаботно-сладостным ароматом. И брызнет сок от раздавленных ягод, заполняя всё пространство земляничным нектаром, восполняя частично Утраченное. Пахнет далёкой-далёкой луговой, лесной вольницей.
Восполняет Сумасшедший Гусь настоящим те прошедшие благословенные деньки. Сегодня – земляничными воспоминаниями. Путешествует по далекому и близкому к сердцу.
– Сейчас наконец у меня есть время, и я перебираю его, как монах чётки. Прожитое... от начала. Насколько помню себя. Только где оно, это начало?..

Начало... «Из ничтожества выплёскивает оно свои создания и не говорит им, откуда пришли и куда идут».
– Ты знаешь дорогу... одна ты и больше никто, моя мать-Природа. Русло – дорога моей реки, и я медленно плыву от истока в настоящее. Мои воспоминания – это мои псалмы тебе.
Вначале очень короткие, отрывками... так и не ставшие целостной, законченной картиной-песнопением. Вот моё далёкое и близкое детское лето.
Казалось, я насквозь пропах липовым цветом, собирая его для зимнего чая в холщовый мешочек. Рядом со мной трудятся мои сёстры меньшие. Тоже заготавливают припас: пыльцу – в свои мешочки-обножки, хоботками тянут нектар.
От ягод черёмухи синел до черноты язык и становился неповоротливым.
Как махонький лес – мох. Мохнатенькая, мягонькая подстилочка. В тени прохладная. А дух горький, пьянящий.
Стволы старых сосен, елей в коричневых складках-морщинах. Неумолимое время... Кора легко отделяется карманным «Золингеном» с перламутровой ручкой. И из этой «драконьей чешуи» запросто выстругиваются лодочки, кораблики, даже двухпалубники.
Нож... Со многими отделениями для всевозможных лезвий и прочих штучек (иногда ненужных или непонятных). Это уже не первая осознанная собственность, хранимая, как зеница ока.
Были и другие игрушки на протяжении жизни. Да как много и таких разных... Игрушки-погремушки взрослой жизни...
Теперь мне и грустно, и смешно. Ну, притащусь я со всем своим заработанным скарбом, как какой-нибудь фараон или император со своим наворованным. Дождусь своей очереди.
– «Ныне отпущаеши раба твоего»... А ты куда со всем этим?..
И не пропустят в Горнее – оставят полежать в земле со всеми своими «драгоценностями» до Второго Пришествия, а то и до Третьего...

Игрушки – далекие и близкие.
Войнушка. В ней две стороны – неприятели. Жёлуди в блестящих латах и на головах шлемы. Шишки в панцирных доспехах. Желудёвая конница против шишкоголовых. Предваряли сражение пушки, палящие горохом. Заигрывались с Петей до самозабвения – нас с большим трудом возвращали в действительность.
Отчего мальчишки так любят играть в войну? Генетическая, дурная наследственность веков?.. .
..Мёд янтарём сладким истекает. Первый сотовый. Ещё тёплый. Громадный чёрно-золотистый шмель грозно и обиженно гудит – отогнали от лакомства. От цветочного мёда слегка кружится голова и хочется спать. Очертания предметов размыты, веки сами опускаются... Откуда-то издалека, из солнечного мира: «Вот под головку думочка... Поспи, милый».
...Или вот... На рыжем ковре из сосновых иголок рассыпаны смуглые лаковые шляпки грибов.
– Мама, эти маслята сливочные или постные? На них можно жарить картошку?
Далёкое дачное... Утрешнее – так говорила молочница, – молоко с клубникой. «Краса Загорья» – ягоды размером с мелкое яблочко. Серебряной ложечкой (подарок дяди на рождение) надо было прежде размять пунцовые ягоды. Потом залить молоком. Сначала оно розовело, помешаешь – становилось красным, восхитительным.
Позже вызревали и другие ягоды – смородина, малина, вишня. Но первые ягоды в молоке были вкуснее всего. Наверное, оттого, что первые.
Орешник. Стволы прямые, гибкие; и толстые, и тонкие – все от одного корня. Из орешника делали лук и стрелы. Ещё свирели. А если очистить от коры свежую ветку, и эту обнажённую белизну положить в муравейник, то минут через пять можно насладиться кисленькой пряностью.
По осени же висят вниз головой орехи. Двойками, тройками, а то и по четыре в единой связке. Шейки, как у испанских грандов – в зелёном жабо. Разгрызёшь – а в молочной сердцевине маленькое ядрышко, ещё не дозревшее. Попадаются ядрышки, сомкнувшиеся со скорлупой. У этих оболочка-скорлупа уже твёрдая. Вложишь такой орех между коренными зубами, надавишь что есть силы, а снизу наподдашь себе рукой под челюсть – и только тогда лопнет скорлупа!..
Бабочки, как порхающие цветы... Мохнатые разноцветные гусеницы, на ладошке сворачивающиеся в колечко...
Из-за поворота на лесной тропинке прямо на нас выбежал ёж. Такой славный! – Ну, давай возьмём его с собой... Ну, давай! Мне объяснили, где должны жить дикие зверьки.
– Ну, давай! – тянул я своё. – Ну, пап...
– Хорошо, если сумеешь, возьми. Но я помогать тебе не буду. Его дом – здесь. Это моё последнее слово.
Ёж свернулся в комочек, когда я протянул к нему руки, а как только ладони чуть коснулись серых иголок, колючий «шар» вздрогнул и моментально увеличился в объёме.
– Отец, если бы я всегда помнил твоё последнее слово, сказанное тобою столько раз! Болезненных уколов было бы намного меньше. Прости неразумного! Но ты же знаешь, чужой опыт мало чему учит. Зато свой – надолго или навсегда. С тех пор ежей голыми руками не хватаю. Правда, наступал на грабли, обжигался на молоке... Нелегко даётся «сын ошибок трудных».

Удивительно: я пишу, и прошлое оживает. И я снова вижу давнее и живу теми чувствами.

Вот лес... Ещё одно твоё дивное дитя, природа. Только вступишь в зелёный рай – и сразу запахи, звуки...
Деревья. У каждого свой запах и шелест: дубовый, кленовый, осиновый...
По согретому солнцем стволу – смола: где жидким золотом, где прозрачным янтарём. Стекают горькие, но такие ароматные капельки живицы. Живица, жизнь, жить. Жизнь – капелька за капелькой, чередой. Иногда горькой, но всегда ароматной. Так и сочится жизнь капельками: то нектаром цветочным, то солёной слезой, то жемчужинкой любовной, то кровинушкой родимой.
Как же я люблю ваше, Учитель Исса:

Наша жизнь – росинка…
Пусть лишь капелька росы
Наша жизнь, и всё же…

И всё же.

– Лесные звуки. Близкие, далёкие. Под ногами шуршит, сверху посвистывает, цвинькает, где-то еле слышно кукушка начала вести счёт моим оставшимся годам.– Раз, два, три... Дура! Считать не умеёшь.
Шелесты-шёпоты листвы: с медно-бронзовым звучанием листики-ладошки осины – тихие кимвалы леса; клёны, как знамёна на ветру, трепещут, сосны – чуть слышной морской волной, шепча про вечность. У елей свой тон – минорный, а у берёз – светлый.
Что стоит вспоминать на этом свете?.. Учитель прав: «И цветы, и шмели, и трава, и колосья…». И детство. В нём шмели самые большие, а цветы самые яркие!

Природа земли... Был ли кто-нибудь при твоих родах, когда ты являла себя на свет в укромном уголке Вселенной?
«Она вся в своих чадах, а сама мать, где же она?»
– В каком уголке Вселенной моя мама? Видишь ли ты меня, своего сына, в этом красивом и добром уголке Земли?
«Она даёт дивное зрелище; видит ли она его сама, мы не знаем, но она даёт для нас, а мы смотрим на неё, незамеченные».

12 июля – день Петра и Павла

– Многая лета, милый именинник Пётр Павлович! Вдвойне тебе всего, самого благого.
Петруша – это из Детства... Так тебя звали много-много лет назад.
И я вспоминаю:
– Сынок, сынок, проснись... вставай, а то проспишь свою путину. Пора!
– Почему пора... я ещё чуть-чуть...
– Нельзя, милый, ты же вечером с Петрушей уговорился.
– Ну, ма-ам...
– Вставай, вставай... Дело чести. Договор всего дороже!

За окном ещё сумрачно. Быстро одеться и на одной ножке пропрыгать в столовую.
Стакан парного со ржаной горбушкой. Она аппетитно хрустит корочкой. Раз, два, три, четыре, пять – пробило в часовой утробе.
– Эх, посмотреть бы, что так дивно басит, по-колокольному. Да не разрешают – «сломаешь»... Разве колокол можно сломать?!
– Сашенька, вот вам завтрак на двоих.
– Не надо, мы сухарей... мы не чекачо.
– Ты хочешь сказать: «не чечако»?
– Ну да, не че-ча-ко…
– Бери, бери, проголодаетесь, спасибо скажете ещё.
И маменька даёт тяжёленький свёрток, перевязанный бечёвкой.
– Мама, мама... где ты?.. Видишь ли, слышишь ли меня?.. Спасибо из моего далёка. Тогда, наверное, не поблагодарил, забыл. Прости...
– Снасть-то не забудь, что вчера приготовили. Ну, с Богом.

– Здорово! Чтой-то у тебя в ведёрке?
– Матушка нам собрала поесть.
– И моя тоже, вот...
– Ладно, пошли. Волчка накормим. Волчок, Волчок!
– Пропала собака. Нигде нет!
– Зябко... Пошли, а то опоздаем на утреннюю зорьку. Да и холодно. Васильич говорил: «Клёв, он на зорьке самый-самый»... Волчок, Волчок!..
Тихо. Росно. Только изредка протяжное «му-у-у», да хлопки кнута: сбор кормилиц в стадо. Хозяйки у калиток. Иная даже перекрестит свою Ясочку вдогонку, заслышав заполошную брань пастуха Чекмаря-чокнутого.
Да, Петруша... Сейчас я с улыбкой вспоминаю, как ты огрел меня по уху. Выпросил у Чекмарёнка его кнут в обмен на яблоко, чтобы так же лихо «пострелять». Тогда подпасок от смеха чуть яблоком не подавился. А мне было и больно, и обидно – лучший друг, называется... Ты был и остался моим лучшим, Пётр Палыч. Эх, сейчас бы в то утро, и пусть по ушам, по щекам, по всему – лишь бы туда... Да не войти дважды... Чуть грустна, но светла моя улыбка о далёком.
Что стоит вспоминать на этом свете? Какие годы? Детские безмятежные?
...Вот мы уже идём по лугу к дальнему лесу. Сапожки омыло росой, и на мокром глянцевом «куриная слепота» прилепила свои жёлтые лепесточки. Жаворонки в вышине трелями изливаются. Небесный барашек по-своему, по-птичьи блеет... не могу вспомнить названия этой птички. Барашком её охотники прозвали.
Вышли на дорогу. Помнишь дорогу на Белый пруд?..
Как я люблю эти просёлочные дороги... Посредине тянется зелёная полоска невысокой кудрявой травки. Спорыш называется, если я не ошибаюсь. Или по-другому «трава-мурава». Если идти босыми ногами в жаркий день, то ступням прохладно, уютно в ней. Она слегка упругая, и поэтому идти чуточку легче, чем по пыльной колее. Благодаря её энергии пройти можно больше (или устать поменьше). Вроде совсем незначительная сила подпружинивает ноги, да шагов много, вот и складывается... и получается облегчение путнику. Жалко, не знаю названия этой межи, разделяющей две колеи. Ведь должна же как-то называться эта, стелющаяся вдаль зелёная кудрявая ковровая дорожка из травы-муравы?..
А по колеям растёт совсем другая трава – стрелками-стебельками прижавшаяся к родной земле, ища у неё защиту от тяжёлых колёс. Зеленоватая, порыжелая, местами уже почти высохшая, но всё-таки живая, расположилась она на колеях причудливыми узорами – как на стриженой голове с уже слегка отросшими волосами, где не одна и не две макушки, а множество; а вокруг каждой лежат травинки волосиками-завиточками...
Босыми ногами по колее – совсем другие ощущения. Меньше упругости, дорога чуть жёстче. Стелящиеся куда-то, две ковровые, мелко-ворсистые дорожки, припорошённые коричневой землёй.
В низине, где сточная дождевая вода вымыла с дороги верхний плодородный слой, обнажился глиняный почвенный пласт. Здесь картина иная – ковровая дорожка прерывается. После череды жарких, сухих дней на дне оврага лежала белая, как мука, пыль. Эта была глина, размолотая колёсами. Ступни полностью погружались в неё со звуком «пуф-ф, пуф-ф!», поднимая вокруг небольшое белое облачко. Пыль была мягче пуха, но плотнее его, и уступала только под давлением. Чтобы почувствовать твердь земную, надо было топнуть ногой, что есть силы. Последствия напоминали киношный взрыв гранаты. Ещё интереснее было подпрыгнуть как можно выше и приземлиться в заранее выбранный, самый толстый слой пыли. Ух-х!.. Ты в эпицентре, и видно только небо.
В великую сушь прибегали, приезжали сюда на велосипедах целой компанией – на свою пыльную военную кампанию. «Эники-беники ели вареники...» – разделялись на два «враждующих» лагеря. Считалка заканчивалась словами: «вышел пузатый матрос». Поэтому, по условиям игры, один отряд должен называться «Пузатые». «Считальщик» участия в игре не принимал, чтобы не было искушения смухлевать и подогнать считалку на чужих. Отряд другой армии мог взять себе любое благозвучное название. Заполнялись пылью и завязывались большие и малые бумажные пакеты, заготовленные заранее, дома.
Бой начинался... Ударяясь, с треском рвалась бумажная оболочка ручных бомб и гранат. Веером взметалась земля. Поле брани заволакивало «дымом» так, что временами почти ничего не было видно. Особенно удачный бомбовой удар сопровождался восторженными воплями отличившейся стороны. Противник помалкивал – даже чертыхнуться нельзя, когда в твоём окопе так рванула ручная бомба... Был боец – нет бойца. На тебе тонкий слой пыли, даже на ресницах, и не скажешь: «Не попали! Не попали!» или «Промахнулись!» Это не «ранен». Это «убит». Наповал...
Какое старинное бранное слово – «наповал». Самая брань была, конечно, на оборонительном валу. Вне его была, скорее, рубка или рукопашная – или в проигравшем городе, или на преследовании отступающего супостата...
Проигрывали всегда «Пузатые». Они были обречены по считалке-жребию. На кого указал перст «пузатый матрос» – та команда уже заранее знала: она обречена (от слова «речь»!). И хотя «пузатые» отчаянно сопротивлялись, они всегда проигрывали.
Теперь, когда я кое-что узнал о жизни, полагаю, что поражение «пузатых» было изначально заложено в их названии. В самом деле, не могут же какие-то «пузатые» победить, например, «Неустрашимых».

Детство есть время «оное».
«В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города».

В детстве слово божественно-правдиво, и оно означает только то, что изначально в нём было заложено. Первородный смысл. Это уже потом, постепенно учат словам лживым, словам, скрывающим истину. Совсем повзрослев, большинство уже лузгает слова с невероятной быстротой и лёгкостью; не задумываясь, сплёвывая в мир шелуху, из которой ничего не может родиться; захоронив все зёрнышки в себе.
Разные люди. Одни мечтают, чтобы слово изречённое не было ложью. Другие... Но об их душе или ничего, или только хорошее.
А лесные дороги... По которым когда-то давно вывозили брёвна для строительства жилья или дрова для его обогрева. Помнишь, Пётр, нашу лесную дорожку в сказку?..
По обочинам громадные ели цеплялись за нас колючими лапами. После дождя капельки на иголочках превращались в сияющие разноцветные драгоценности, если солнечные лучи проникали сквозь зелёную пахучую гущу. Посредине колеи – подрастающие детки-ёлочки с мягкими ладошками новых, светло-зелёных побегов. Так приятно прикоснуться к ним ладонями во взаимном приветствии...
Я счастлив. У меня и теперь есть возможность здороваться с ними каждый новый день: «Здравствуй, племя младое»...
И так же, как в далёком, я люблю в тёплый погожий день, после ночного дождя, качнуть громадную лапу ели. И оросит всего... прохладой, еловым настоем, детством, возвращая молодость. А пошлёпать босиком по прогревшейся кристальной воде, покоящейся в углублении колеи, сплошь заросшей травой... Восторг! Чувствовать пятками, пальцами, всей ступнёй такую родную и надёжную твердь летящего шара!
 

Дороги, которые мы выбираем... Полевые, лесные, горные, пустынные и людные... Дороги вперёд, назад и дороги по кругу. Я выбрал эту, мой дорогой Петр Павлович.

«Я сделал свой выбор и стал я тяжёл
И здесь я залёг словно каменный мол
И слушаю голос залива
Предчувствуя дивное диво».

С днем ангела тебя!

Огорчения

Да, Учитель Басё, бывают дни, когда

«Ни луны, ни цветов...
а ему и не нужно ничего –
одинокий, он пьёт вино».

«Приди ко мне, венец моих желаний.
Ты жажду жизни вызвала в груди.
Заря моих надежд и ожиданий,
Ни разу не пришедшая, приди».

Вот такая грустная песня.

Лифт

К концу лета Сумасшедший Гусь сделал «лифт». То ли ему надоело спускаться и подниматься по тридцатиметровой верёвочной лестнице, то ли ещё по какой причине, но теперь он с моря и на море ездил на «лифте».
Обрыв над бухтой был словно специально создан для устройства подъёмного механизма. Два могучих утёса выступали вперёд, нависая над бухтой. Их почти плоские вершины одинаково возвышались над головой Гуся. Он прозвал их Стражниками.
– Всего-то и дела – положить мостиком крепкое бревно на «макушки» Стражников, – так ещё весной решил Сумасшедший Гусь.
Через два блока, надёжно закреплённых на бревне, он протянул трос. К концам привязал небольшие деревянные платформы. Теперь эти платформы могли свободно двигаться вверх-вниз. В одну он положил груду камней весом чуть большим, чем весил сам. Садился в другую и, для того, чтобы «лифт» начал движение вниз, брал «на борт» увесистый камень. Оставалось только ослабить тормоз на тросе.
– И-и-и...их! Вот так-то... наконец-то... такая мягкая посадка, словно пушок на воду. С приземлением вас! Ведь недели две ушло на отработку... зато как плавно. Всё достигается терпением.
– Море... «Я сделал свой выбор – я выбрал залив. Тревоги и беды от нас отдалив» – так пел он, повторяя чужие, но такие родные и теперь уже свои слова.
– «А воды и небо приблизил».
Сумасшедший Гусь приходил к воде часто. Подолгу сидел на берегу. Она всегда было разная. И всегда – женского рода.
Воротом стягивал плот.
– Приветствую тебя, шумящая! Шуми ещё тысячи лет, да будут чисты и прозрачны твои воды, наполненные мириадами жизней! Здравствуй, моя хорошая! Здравствуй, моя любимая, моя водная Вселенная! Воды твои да неиссякаемы будут!.. Что сегодня ты приготовила для меня?
И он стал со Слоника выбирать сеть. Появились первые блёстки.
– Ох, сколько же тут вас собралось сегодня! Нет, нам столько не надо, мы не алчные торговцы. Плавайте на просторе!.. А тебя каким течением сюда занесло?Усищи-то, усищи... А вы, мадам, кто будете? Как вас звать-величать? Наряды королевишны. Попробуем на вкус завтра. Спасибо за твои щедроты, любимая!
Но ты же знаешь: три рыбки, нам больше не надо. Мы больше не берём. Одну на ужин и две на зиму. Вот эти вялить, будут хороши. До скорой встречи, ласковая!
Проделывая манипуляции с «лифтом» в обратном порядке, Сумасшедший Гусь легко и просто поднимался наверх. Если же случалась морская тяжёлая добыча – килограммов на десять, то приходилось подтягивать себя и улов, перебирая трос руками.
– Вот говорят: «Своя ноша не тянет». Тянет, ох, как тянет. Чем больше добыча, тем сильнее тянет... и никогда вверх, но всегда вниз.
Припоминаю, что «Гетера Каллисто однажды насмешливо сказала Сократу, что, если она захочет, то переманит к себе всех его друзей и учеников, а вот ему это сделать с её друзьями не удастся.
– Конечно,– сказал философ. – Тебе легче: ведь ты зовёшь спускаться вниз, а я – подниматься вверх».
– Или невод – закинешь, потом тянешь, тянешь... и пока тянешь, тебе представляется, что там, в пучине – желанное. Тянешь, тянешь всю жизнь... а вот и конец, а в конце пусто-пусто... или две раковинки и рыбка с мизинец. Вот и весь жизненный улов.

«Смилуйся, государыня рыбка!»
Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула
И ушла в глубокое море».

Пчёлы

– Вот те на... Вот так гроздь! Тысяч на пять-шесть. Висит, жужжит, готовится к полёту. Разведчики уже, наверное, ищут по всей округе дворец для молодой царицы. Жалко, ребятки, что мне нечего вам предложить в качестве дворца. Пока я смастерю улей... пара дней уйдёт. Сомневаюсь, что вы будете ждать, вися на ветке сорок восемь часов. Эх, заранее бы подготовиться. А ведь думал об этом, да всё руки не доходят. Видел, что летаете; знал, что, вероятно, будут семьи делиться... откладывал на потом. Завтра, завтра, не сегодня... И вот – такой подарок, да некуда вас поселить. А что, если вас в Усь-пещеру? На временный постой, пока я буду ладить улей. А? Попытка не пытка. А на нет и суда нет.
Через час Сумасшедший Гусь вернулся к дереву, на ветке которого висел молодой рой пчёл, ожидавший информацию от разведчиков, разлетевшихся в разные стороны в поисках пригодного жилья. За этот час Сумасшедший Гусь успел сделать подобие роевни, куда обычно и собирают пчёл, решившихся начать жизнь с молодой маткой на новом месте.
Судя по состоянию роя, от пчёл-разведчиков ещё не поступило сведений. Пчелиная гроздь была относительно спокойна, и пока не было признаков предстартового возбуждения. Можно было не спешить, но и медлить не следовало. Невдалеке от роя Сумасшедший Гусь разжёг в сковороде гнилушки и махал над ними тарелкой, будто веером, чтобы они получше занялись. Через минутку от сковороды повалил густой, чуть тёплый дым.
Сумасшедший Гусь на скорую руку приметал к наволочке обруч от старой бочки, и в это подобие роевни он рассчитывал стряхнуть с ветки рой и прикрыть сверху холщовым мешком. Медленно стал приближаться к рою, держа сковородку на вытянутой руке, а в другой неся «роевню». Снизу дым мягко окутывал рой. Жужжание усилилось. Небольшая часть пчёл поднялась в воздух.
– Это камикадзе, – только успел подумать, как тут же получил ощутимый удар в затылок.
– Ой-йой! – Сумасшедший Гусь прекрасно знал, что лиха беда – начало. Как только остальные самоубийцы уловят запах яда, то моментально полетят в направлении первого «бомбового удара» и выпустят ядовитые жала.
Надо было спешить. Он подставил «роевню» под самый низ роя и... саданули в ухо, и тут же – в самый кончик носа! Превозмогая боль, Сумасшедший Гусь с силой тряхнул ветку, и пчёлы посыпались в наволочку. Сквозь невольные слёзы, застилающие глаза, он всё-таки разглядел, что часть пчёл осталась на ветке. Он рванул её снова, опасаясь, что именно здесь находится матка. Ветка почти опустела после второго рывка. И Сумасшедший Гусь наконец накрыл мешком клубящийся рой с плотным пчелиным ядром, осевшим на дно наволочки. Оставшиеся в воздухе пчёлы летели за ним, стараясь пристроиться поближе к наволочке.
По дороге в Усь-пещеру с живой наволочкой, от которой сладко пахло и веяло теплом, он получил хук в подбородок. Два жала, вонзённые в кисть левой руки, не произвели на него сильного впечатления. С этой, менее болезненной части тела, он почти снисходительно сбросил самураев-камикадзе и извлёк из-под кожи их зазубренные мечи, стараясь не раздавить крошечный мешочек с ядом на конце.
– Напрасно вы так яритесь, ребята. Вашей независимости ничто не угрожает. Рой есть и будет. Да только жаль, что без вас.
В Усь-пещере, не снимая мешка, закрывавшего выход из «роевни», он аккуратно подвесил жужжащую наволочку в пещерном ответвлении.
– Остыньте, ребятки. Вечером увидимся.
Ночью Сумасшедший Гусь пошёл в пещеру. В туннеле взял из ниши фонарь. Пчёлы почти успокоились и жужжали мирно. Осторожно снял мешок.
– Ну-с, ребятки, помещение сухое, чистое, просторное. Завтра осмотритесь. Понравится – оставайтесь, хотя бы на два-три дня. Буду рад. Сделаю для вас и рамки, и улей. Оброк с вас будет посильный. Найдёте что-то получше – что ж, это ваш выбор. А я могу пока предложить вам только Усь-пещеру. Дверь будет открыта. Спокойной ночи, ребятки!
– Каряя, место! Будешь охранять вход, а то явится какой-нибудь вепрь, и прощайте, наши припасы. Завтра еду я тебе принесу сюда. Лежать, место. Место, место.

Ранним утром он пошёл к Усь-пещере проверить вчерашний рой.
– Каряя, как дела? Вижу, почти молодчинкой выглядишь. Ну-ну, понимаю – соскучилась. Умница – не бросила пост, хотя тебе вчера тоже досталось. Тут припухло? Ничего – всё пройдёт зимой холодной. Вот твой завтрак за верную и нервную службу. Наше солнечное племя на месте или полетело искать лучшей доли? Пошли посмотрим.
Солнечное племя не покинуло пещеру. Оно мирно жужжало под сводами «кармашка» пещеры на трёхметровой высоте. Присмотревшись, Сумасшедший Гусь увидел, что пчёлы начали отстраивать соты. Это его обрадовало и в то же время озадачило: он не мог держать вход в пещеру открытым.
– Да... Лесные братья меньшие... не караулить же их тебе целый день. А если на входной двери сделать леток? А?.. Как говорят в одном приморском городе, это такая пара пустяков. Должно получиться. Так, жди меня тут, охраняй. Я мигом, пока они не летают.
Через час в дверке, закрывающей ход в пещеру, было проделано щелевое отверстие высотой в пчелу и закреплены прилётные доски с двух сторон. –
Всё, Каряя, домой! Теплеет, скоро должен начаться лёт. Солнечное племя собачье племя не жалует, а жалит. А я побуду здесь и посмотрю, что из моей затеи получилось. Иди домой! Вот, надо обязательно три раза тебе повторить: домой!.. О-о, как нехотя потрусила, ирландка упрямая...
Сумасшедший Гусь устроился на камушке недалеко от входной двери и принялся наблюдать. Солнце быстро разогревало горы и воздух. И наконец в летке показалась первая пчела.
– Древние греки утверждали, что пчела сделала «недочеловека» человеком. Красивая аллегория. Только вот правы ли они были?.. Наверное, только отчасти. Ибо повадки, присущие некоторым «человекам», в живой природе не встречаются.
Классический пример из жизни некоторых... Если посадить в клетку нескольких крыс, а кормить только тех, которые сделают определённую работу – например, будут нажимать на педаль, – то вскоре некоторые особи сообразят, что необязательно работать самим. Можно кусать трудяг, заставляя их нажимать на педаль, а потом отнимать у них еду. Многие-многие жируют за чужой счёт. Настоящие свифтовские Йеху. «Развращенный разум хуже звериной тупости». Так было, так есть, так ещё долго-долго будет. Думать-то о вас – и то противно. А посему я, как и мой Учитель и достопочтенный декан, «удаляюсь в свой садик в Редрифе».
...А в моём Редрифе уже целый час идёт облёт. Вьются. Вьются труженицы. Чуть ли не единственные существа на земле, которые ради своей жизни не заедают чужую.
А вот и первый «нектаровый танец». Что ж, если приживётесь здесь, буду только рад таким соседям. Сколько жизней вы напитали и осветили – медом, воском!
Надо посмотреть, к какому виду вы принадлежите.

Вот что он прочитал:

«Гигантская или скалистая пчела встречается в горах и в холмах. Семья гигантских пчёл отстраивает один огромный сот на стене скалы. На скале иногда размещаются до пятидесяти семей. Так появляется естественная пасека. Размеры соты внушительны: толщина сота 150-180 сантиметров. Высота – 60 сантиметров и более.
Гигантские пчёлы очень трудолюбивы. Они начинают утром работу раньше, а заканчивают её позже, чем обычные пчёлы. От одной семьи можно получить до 36 кг мёда. Пчёлы очень злобливы. Их ужаления очень болезненны. Раздражённые пчёлы преследуют свою жертву на большом расстоянии. Её они неохотно оставляют, даже если она бросится в воду. Отдельные лица умеют обращаться с гигантскими пчёлами, и тело этих людей, по-видимому, не очень распухает от ужаления».

– Вот так я и попал вчера в «отдельные лица»! И не очень распух. Это оттого, что ранее принял много пчелиного яда. Иммунитет. Да и повезло: рою вчера явно было не до меня. У него были более важные дела. Однако, соседки... Теперь Усь-Пещера стала Уськой-Куськой.

Удовольствия

Бамбуковый акведук

Недалеко от Звёздного Приюта с высокой скалы в нескольких местах сочилась и капала вода. Сумасшедший Гусь задумал собрать эти разрозненные струйки и объединить их в один поток. Для этого он сделал пять фарфоровых раковин и укрепил их на скале. К ним подвёл пять тонких бамбуковых стволов и соединил их врезкой в основной слив, сделанный из нескольких колен бамбука большего сечения, благо, что этого строительного материала внизу было хоть отбавляй.
На конце «гидросистемы» он подвесил кверху ручкой раскрытый фарфоровый зонтик. Собираемая ракушками вода по тонким бамбуковым трубочкам потекла к основному стволу. А из него – в зонтик, подвешенный вверх тормашками за загиб ручки. Сквозь маленькие дырочки вода из фарфорового зонтика-сита стекала прямо на парусину Звёздного Приюта. Для того, чтобы впечатление от монотонного дождя не ослабевало, последнее колено слива в любой момент можно было отвести в сторону – дабы не «приедалось».
«Вверх-тормашечная» система работала отменно, и это вдохновило Сумасшедшего Гуся на мысль о создании фонтана примерно по такому же принципу. И он подумал: если с верхнего водопадика по бамбуку опустить воду на поляну, то за счёт перепада высот напор будет мощный. А если к тому же постепенно уменьшать сечение бамбукового акведука, то такая струя должна будет бить в небо очень высоко. Можно будет создать множество интересных эффектов.
Но утро вечера мудренее. И по здравому, а не по горячему размышлению он решил, что штучки Версаля и подобных ему местечек – это для людей иного склада. Ему не подобает.
–Зачем? Недалеко водопад, ключи, Болтунья, Рыбное Блюдо... А «версальские» штучки, как говаривали в старину, «от лукавого» и с «жиру».
Хотя в знойный день, после обеда хорошо полежать в слегка покачивающемся гамаке – «от лукавого» и у меня кое-что имеется. Под спиной трава, скошенная утром. Душисто. От каменных стен исходит прохлада. Под тихие дробные постукивания капелек по парусине – покойно, дремотно...

Беседы

Но ещё лучше на сон грядущий поговорить с Басё. Конечно, о жизни. Я ему – вот моя...
А он в ответ – Такая же, как и у меня: «Легкая – словно тыква-горлянка».
Или вот:
«А я – человек простой:
Только вьюнок расцветает,
Ем свой утренний рис».

Огонь

– Сполохи тлеющих углей – не насмотреться. Запах дымка вперемешку с пищей...
Всё-таки на Олимпе наверняка готовят на углях. А если они не вкушают такой хлеб с рыбой, приготовленной на берёзовых углях, то какие же они боги?...

– Зимние дрова. Тюкнешь – и расколется полешко на две половинки. Сверкнет наготой белизна берёзы. У сосны нутро смолистое, пахнёт стылым, свежим и сокровенным. Как это у японцев?

Ударил топором по сосне
Морозным утром…
Ароматом повеяло.

Кедр, дуб, сосну, берёзу в топку – по будням. Апельсин, вишня, яблоня – в праздники.

Ленивый день

– А у этих жизнь – так бы жил любой, – тихонечко напевал в гамаке Сумасшедший Гусь.
– Дождик... ну, что тут сделаешь? Нет, конечно, можно и в дождик сделать многое. Но сегодня что-то неохота.

Леса омыло грозовой капелью,
Душистой влагой затопило луг.
Лежу, стихи слагая от безделья,
- А как такому скоротать досуг!

Приготовить себе пищу – разве это не удовольствие?! Вся природа только этим и живёт.

Вода

Ниже по теченью реки, недалеко от Одинокой сосны, скалы стиснули Болтунью, и перед узким сливом образовалось озерцо. Сумасшедший Гусь прозвал его Лягушатником и любил в него окунаться...

...А морские удовольствия – они как мелодии. Разные, но всегда прекрасные.

Земля

По ней ходил босиком Сумасшедший Гусь. Не переставал удивляться на её щедроты и красоты.
Копать, сажать, смотреть на всходы, а потом на плоды – разве это не удовольствие?!
Истинно сказано, Учитель Басё:

«Всё, что ни видишь, – Цветок. Всё, о чем ни думаешь, – Луна.
Кто не видит во всем Цветка, тот дикарь. У кого в сердце нет Цветка, тот всё равно что зверь.
Изгони дикаря, прогони зверя, следуй Творящей силе природы и вернешься в неё».

Осенние праздники

Зося

– Зося, Зосенька – золотая осенька. И медная, охряная, стылая, багряная.
«Сент-я-брь» – говорит: святой я месяц, а по утрам – бр-р-рь... Да ещё и слезливо капает.
Право, святой – заботой своей. Всем одарил – рассыпчатой, дымящийся белизной картошечки, луковой головушкой в золотистых кожурках, горбушечкой ржаного – тёплого, ароматного.
За это – крепкого хлебного... но капельку. Вкусить на полянке – в разноцветьи Зосеньки.
И хмельно, и вольно!
«Блаженны очи, видящие то, что видите», – сказано в Евангелии от Луки.
Всмотрись и сердце настрой. Возьми правильную душевную тональность: ведь Этот день – последний в моей жизни. Больше его никогда, никогда не будет.
Завтра будет Другой. А сегодня – смотри, дыши, радуйся! Пусть очи будут блаженны – хотя бы на миг. Этот миг – только мой. И он может быть бесконечным...
Продлись, продлись очарованье!

Урожай

Настала урожайная пора, или чудесная, как называл её Сумасшедший Гусь. Через семь дней будет ровно год его одинокого житья-бытья в горах. Он был голодноватым, зато сейчас...
Шесть дней он извлекал из земли и собирал с неё плоды их совместного творчества.
Левой рукой захватив в горсть полусухую ботву, правой рукой и ногой почти без усилия вгонял лопату в лёгкую почву; рычагом-черенком поднимал пахучий, рассыпчатый пласт земли. Из её темных недр появлялась картошка: то фиолетовыми продолговатыми клубеньками, то светлая округлая, то красная, причудливая, как корень мандрагоры. Сумасшедший Гусь тщательно очищал картофелины от земли, потом раскладывал их на сене, чтобы солнышко подсушило. А потом затаривал в плетёнки и ночью сносил в Усь-пещеру на хранение. Днем это сделать было невозможно.
За лето его пчелы очень сильно расплодились, отстроили сотовые гроздья на стенах и потолке отсека, куда их поселил Сумасшедший Гусь, и он старался без особой нужды их не беспокоить. Да к тому же это было небезопасно.
В погожий денёк он любил наблюдать за полетами пчёл – за медовым «взятком», и снова в улей, и снова...
– Воздушная дорожка... милые вы труженицы – хоть и «кусачие». В природе вы чуть ли не единственные, кто ради собственной жизни не берёт чужую. Человек же... ведь сразу после своего создания...
Библию писали боги или люди?..
«И родила Каина, и сказала: приобрела я человека от Господа».
– Первенец... первый... во всём. Будущий скотовод – скота бессловесного, послушного. Он так страстно хотел эту должность – быть предводителем стада, его пастухом. Ради этого был готов на всё – цель оправдывает средства. «Быть у воды – да не намочиться. У огня – да не погреться». Чужой плоти – да не нажраться. Как же это было...

– Каин, ты не забыл? Сегодня на гору надо отнести дары.
– Без тебя знаю.
– А я приготовил козлёнка, цветы...
– Нужны ему твои цветы!
– Нет, не говори так, брат. Цветы – это лучшее, что у нас есть. Как красиво цветёт вишня, персик...
– Но у тебя в руках не вишня и не персик.
– Эти тоже должны ему понравиться. Разве ты не любишь цветы?
– Я люблю ягнятину.
– А я тебе говорю про цветы.
– Я – про мясо. И прекратим это – сытый голодного не разумеет.
– Ты что, голоден?
– Всегда.
– Возьми из своих даров. А я тебе ещё насобираю.
– Сам ешь эту траву. Я же тебе сказал: я люблю другое!
– Но мяса у нас теперь не будет до полнолуния.
– То-то и оно. Если бы ты не таскал на гору ягнят, то могли бы есть мясо каждый день.
– Что ты говоришь, Каин!
– Что слышишь, Авель!
– Если узнает отец...
– Плевать!
– А я боюсь тебя, Каин.
– Поэтому ты и предпочитаешь траву. Как и твой скот.
– Но я и мясо ем иногда. Немного.
– То-то и оно, что иногда. Я же хочу всегда и много... Отец сказал, что скоро у нас будут жёны. Их тоже надо будет кормить. Уже подросли Рахиль и Рахель. Он решил разделить наше стадо на три части. С одной трети сам оголодаешь. Да и двух жён прокормить одной третью невозможно.
– А у нас будет по две жены, Каин? Зачем? Даже у отца одна.
– Затем, что даже у барана их не две, а больше.
– Но ведь мы же не бараны, брат.
– Конечно! Но и к таким ослам, как ты, я себя тоже не причисляю.
– Почему же я осёл?
– Потому что всё время говоришь: «А я, а я, и-а-а»...

Солнце угомонилось. И краешком уже коснулось земли. Но раскалённые за день камни ещё пылали, грея колеблющийся воздух. Впереди с козлёнком на плечах поднимался Авель. Одной рукой он поддерживал свою ношу, другой цеплялся за мелкий кустарник, помогая себе преодолевать крутизну. На голове он укрепил вязанку дров. Сзади – Каин. Плетёнку с дарами он прижимал к левому боку, в другой же руке нес керамическую плошку с горячими углями.
Каину, привыкшему ходить по равнине, на некоторых крутых склонах не хватало сил и ловкости на подъём, отчего он ругался, проклиная всех и вся. Тогда Авель пропускал его вперёд и подставлял плечо, стараясь помочь брату.
Поднялись, когда уже почти стемнело. Разгорячённые тела быстро остывали на продуваемой плоской площадке. Она была настолько мала, что на ней могли бы разместиться всего несколько человек. Это место они называли Престол. Здесь им предстояло провести ночь. Молитва должна возноситься от заката до рассвета. Молитвенное ночное бдение. Да и спуститься ночью по крутому косогору было бы невозможно. Остальные три стены Молельной горы были почти отвесны.
Когда на праздники они поднимались сюда днём, вшестером, с дарами, то и в эти священные дни Каин ухитрялся развлекаться, бросая в пропасть камни. Ему нравилось следить за их падением, особенно когда они с чуть слышным щелчком от удара разлетались на мелкие кусочки. Авель же любил смотреть на окружающий мир, открывающийся с Престола. Рахиль и Рахель жались к Адаму и Еве. Даже во время их совместной молитвы Каин иногда сталкивал камень в пропасть, пока отец и все остальные всецело поглощены молитвой. Он облюбовал это коленопреклонное место чуть вдалеке от всех, на самом краю пропасти.
– Это тебя не доведет до добра! Когда-нибудь... Встань к нам поближе.
На эти слова отца всегда следовал один ответ:
– Мне здесь нравится.
Сегодня же, против обыкновения, Каин расположился посредине Престола. И сказал Авелю, что он хочет сам возжечь костёр.
– Да, но... Обычно я сам...
– Слушайся старшего! Сегодня ты будешь молиться на моём месте. Тихо-тихо. Вокруг и внизу – тьма. Наверху – звёзды и нарождающийся месяц. И только слабый огонёк костерка едва освещает Престол. На Каиновом месте, на коленях молится с закрытыми глазами Авель. А к нему, неслышно ступая босыми ногами, подходит Каин.
– Это моё место!
– Но ты же брат, сам ска...
– Это моё место.

– Есть первые лица – каинова рода, есть и последние – другого рода.

Урожайные деньки

Закончив с картофелем, Сумасшедший Гусь перешёл на другие грядки. До обеда вытягивал на свет божий за роскошные зелёные косы оранжевые тельца морковки. Было жаль лишать их узорной красы. Зато для Квадры это была вожделенная сочная зелень.
После обеда намыл в Болтунье листья винограда, вершки свёклы, петрушки, сельдерея, укропа; щедро пересыпал их крупной солью и уложил в керамические плошки.
– Так, ночью на хранение в Ледяной Дом... Свекольные и виноградные листья в своих рассолах отмякнут и через две-три недели можно будет и моими «плюшками» баловаться. Надо бы придумать какое-то название этому блюду. Что-то мне не попадался такой рецепт, когда свежую форель, завёрнутую в листья винограда или свёклы, томят в керамике на углях под сливочным маслом. Хотя что-то от ботвиньи. Есть общее. Так и назовём – лирель. Ботвинья лирель: ботва, листья и форель.
Как на твой слух, звучит?.. Да понимаю, что на вкус лучше. Ты ведь это хочешь выразить таким мечтательным взглядом?.. А пироги со свекольными листьями да с сыром из молока Квадры желаете попробовать?.. Вижу, вижу... Попридержи хвост, а то отвалится...
У Сумасшедшего Гуся не было градусника, но по ощущениям в дальнем конце пещеры температура была примерно 2-4 градуса тепла. Там же, под высокими холодными каменными сводами, ещё зимой Сумасшедший Гусь выстроил Ледяной Дом.
Крепкими морозными днями он наливал воду из Болтуньи в деревянные разъёмные формы. За ночь мороз превращал воду в прозрачные кирпичи, плиты для внутренних стеллажей и перегородок. За месяц мороз сделал из воды необходимое количество строительного материала. С его помощью Сумасшедший Гусь изготовил и ледяные ящики с толстыми голубоватыми крышками для съестных припасов.
При небольшой плюсовой температуре в пещере кирпичи быстро схватывались в монолит. Даже из-под крыши уже через день можно было убрать кружало, поддерживающее свод потолка.
Чтобы уменьшить влияние тепла, Сумасшедший Гусь обложил свой Ледяной Дом снаружи толстыми пористыми стволами камыша, плотно связанными в маты. Вернее, не обложил, а накинул камышовую шубку на обрешётку Ледяного Дома. Крыша и стены почти перестали «плакать», чувствуя себя защищёнными камышом и воздушной прослойкой. Лёгкая каркасная дверь, заполненная тем же камышом, закрывала доступ тёплого воздуха в хранилище. Внутри получился температурный нейтралитет. Здесь царил Ноль. И попадавшие в его царство чувствовали себя неплохо.
За весну и лето ледяные полки пополнялись новыми припасами. Здесь уже скопилось много солений и маринадов. Молодые маринованные побеги черемши, папоротника орлика, щавель. Всё это хранилось в специально сделанной керамике. На каждом таком сосуде Сумасшедший Гусь делал какой-то рисунок. В этом была и практическая необходимость, поскольку под крышкой был виден только слой топлёного масла, надёжно закрывающий доступ воздуха. Да и натура Сумасшедшего Гуся так и просила изобразить что-нибудь... Зато теперь по этим рисункам можно было определить: в этих горшках – солёные маслята, в других – летние солёные грузди; что стоят с краю – белые грибы. В трёх бочонках из обожжённой глины – огурцы. Жбан с перцем. А в этих кадочках в рассоле плавают помидоры. Нашинкованная капуста с яблоками, с дикой сливой, виноградом и брусникой квасилась в большой бочке из шамота.
На ледяном стеллаже лежали и дозревали три головы сыра. Тут же, в двухлитровой маслёнке, хранилось масло из молока Квадры. Зимой не будет такого: густого, нагулянного на сочных альпийских лугах. Две пузатые керамические бутыли с настойкой из ягод дикой вишни. Она имела едва уловимый горьковато-пряный вкус, что особенно нравилось Сумасшедшему Гусю. В третьей настаивалась на меду ежевика.
Четыре пустые ожидали своего часа: две под сок красного винограда, одна для белого. Последняя предназначалась для гранатового вина. Это вино он пил в Кане, где и выведал секрет его изготовления.
– О-о-о, если получится, это будет тоже чудо. Моё чудо, как в Кане Галилейской!
Вся керамическая посуда, предназначенная для настоек и вин, прошла высокотемпературный или фарфоровый обжиг и представляла собой «каменные» толстостенные сосуды, способные выдержать огромное бродильное давление. Пробка такой бутыли крепилась проволокой-оплёткой к тулову – как у шампанского. Внутренняя поверхность не глазуровалась, а покрывалась слоем растопленного воска. Это должно было, по замыслу Сумасшедшего Гуся, придавать дополнительный шарм напитку.
В пещере отдельными горками на сене лежали арбузы, дыни и «сладкие ряды»: сизый инжир, курага, гранаты, мелкие дикие лимоны, яблоки, груши. Каждая такая горочка источала свой аромат.
Конечно, далеко не всё из нынешних припасов Сумасшедший Гусь смог вырастить на своём огороде. Почвы, на которых великолепно родятся одни плоды, мало подходят для других. Но в сезон всё нужное в изобилии привозилось местными крестьянами на субботнюю ярмарку и продавалось совсем недорого. А уж выбирать Сумасшедший Гусь умел и любил...
Кабачки, тыквы, кочаны капусты и фиолетовых тельца баклажанов хранились в своём овощном ряду. Большую часть завязи у баклажанов отъела какая-то гусеничка во время майского цветения. Только часть удалось отстоять.
Зато капуста – твердая, сочная, летом обильно поливаемая водой из Болтуньи, к осени «нагуляла бока». И эта округлость таила в себе маленький секрет, раскрыть который Сумасшедший Гусь намеревался зимой. Он когда-то вычитал в старинной книге, как давным-давно к зимним праздникам на стол подавали свежие летние огурцы. А секрет прост – посадить капусту и огурцы рядом. Когда появятся зародыши на огуречных плетях, их надо заправить в капусту. Капустные листы закроют огуречные зародыши, и они будут расти внутри такой вот «матки».
– Остается пару месяцев подождать. Да, огуречный запах среди снегов... знойный отзвук лета.
В мокром песке – морковка, свёкла, корешки петрушки и сельдерея. В связках – лук, чеснок, жгучий перец, белые грибы. На деревянном стеллаже, сделанном из высохших деревьев старого сада – тмин, фенхель, чабрец и другие травы, собранные весной, летом и осенью, а также семенной запас всего, что сумел вырастить сам.
Со своей коптильни он теперь имел различную рыбу – холодного и горячего копчения. Иногда в неё попадал осьминог или иной морской «дракон». Научился по своему рецепту делать даже копчёные колбаски из рыбы в рыбьих пузырях.
Сумасшедший Гусь привык за зиму к тому, что он почти всегда был чуточку голоден. Теперь ему даже нравилось это ощущение, придававшее лёгкость ногам и резвость уму, а также особую остроту восприятию запахов и вкусов. Даже в праздничные дни он старался есть немного – столько, чтобы излишняя сытость не мешала чувствовать чудесный вкус жизни.

Новый год или триста шестьдесят пятый день

– Девятнадцатое сентября сегодня. Триста шестьдесят пятый день в горах. Вот и кончается год.
Как я жил? Да жил, как хотел... «Лёгкая, словно тыква-горлянка» была моя здешняя жизнь целый год.
Просыпался вольно, не по сигналу. И первое, что я видел в моём окне – то звёздное сияние, то солнечное... или снежное кружение. Либо лениво нежился в тепле гамака под капельную дробь, наблюдая вечное движение небесных странников. Вставал, когда заблагорассудится. Чаще ни свет ни заря. Чтобы полюбоваться на звёзды, вопросить Колючку и не пропустить пробуждения долины. Слушал звуки... После ночных уханий да далёких воплей выпи перед рассветом наступает тишина. Лишь только проклюнутся первые лучи и запутаются в листве, как в паутине, начинается...
Тихо-тихо... Ещё и ветерок не прилетел. Вот птахи... каждая свою партию пробует – начнёт и умолкает. С перекатов вторит водяное разноголосье...
А вот издалека – тремоло флейты-пикколо и барабанная дробь. Прелюдия к утренней увертюре. После и соло, и дуэты, и хором...
И мажорными аккордами, всем большим горно-лесным оркестром – Оду Жизни. Не наслушаться...
И вдруг в это стройное многоголосие мой Пет-у-хан со своим «ку-ка-ре-ку»! Всегда, в любой компании найдётся один – диссонансом. И тут же другая, вторя ему: «Бе-е-е»...
Бывает, дождик случится днём. И по парусине – мелкой россыпью... с редкими капельными форшлагами с ветки сосны... Лежишь в полудрёме, и время будто остановилось...
А иногда, лень накатит... беспричинная, мечтательная... И только к обеду выберешься из сенной подстилки гамака. Тело затекло, мышцы вялые. В тёплый денёк – сразу в Болтунью, освежиться. Или ходишь неприкаянный час, два – когда холодно.
Но чаще – за утро день и вечер так наработаешься... Доведёшь себя с трудом до гамака, плюхнешься в свежий пахучий сенной матрас, только закроешь глаза – и в пропасть, без всяких сновидений... Деревянной колодой, гранитным валуном до утра.

За год кое-что приобрёл. Вот, на Величавую уже горным козлом, без одышки-передышки. А вначале-то – стыдно вспомнить... До чего себя в городе довёл. Да и не только сердечную, и остальные мышцы привёл в порядок. Немного было лишнего жирка, да и от него избавился. Даже как будто помолодел. Правда, целый год не морщил лоб. Не было печали. А если и была, то скорее светлая.
Душа весь год – в мире, в радости. Язык без словоблудия. А раньше... В нижнем мире в словесном, поносном болоте утонуть можно было.
Год почти в молчании – берёг тишину. Говорить нужно тогда, если слово лучше тишины.
Стал «безградным», бывал «смиренным», часто «благим», по вечерам «кротким», и день за днём «принимал напечатления в сердце».
Вот и «домик малый» построил. И его «от злых забот и лени вялой застраховал, как от огня». И вот мой дом уже завился хмелем, в
нём уже есть и «мех вина, и козий сыр, ломоть хлеба». Вокруг же – «небесно-нежных зорь утренних, райская чистота воздуха». Вот и всё... Или почти всё. В сущности, так мало нужно... для Сумасшедшего.
Александр, и на мне «отягчело пророчество». «И будет те всякое место в продвижение».
Отягчело и сбылось, как и было сказано.
Здесь обрёл Колючечку-Путеводительницу. А там... она будет моей Вечностью?.. Какая ты?.. Маленькая, с одной розой?.. Или будут на тебе «и трава, и цветы, и шмели, и колосья»?.. Думаю, что всё так и будет. И шмели... А вверху по синему или оранжевому – клин. Гуси вы мои, гуси...
Мой горн-Горыныч... Легко выдаёт 1300 градусов. Кормит, парит, керамику обжигает. Ты прав, учитель Лао. Есть такие возможности.
«Что создадим мы впредь – на это власть Господня. А что мы создали – то с нами на сегодня».
Нашёл сад, княжеский. Теперь – мой Эдем.
Гончарный круг... Люблю тебя, моё творенье. Сколько часов радости провёл за тобой!
Лифт. Морской слоник. Урожай. Дела, которые делались с любовью. А что-то впереди?..

«Лоза, тростинка, завязь винограда, когда же станешь чашею с вином»...
«Всего меня захватывает властно одно желание»...

P. S. На этом я решил закончить первую часть повествования о Сумасшедшем Гусе.
Перечитав свои дневниковые записи, я понял, что их необходимо разделить на две части. В первую я включил некоторые выборочные записи из периода моего одиночества. Во вторую часть вошли некоторые заметки из моего дневника после встречи с любимой.
Всё, что во второй части – самое дорогое из моей горной жизни. В ней восторг любви, её нежность, от зарождения и до...

Конец первой части